Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

И он никогда не промахивался.

Он не промахивался даже по белке.

Он жалел патроны, потому что у него их было мало, и они иногда лопались. Паять их было трудно, да и все равно это ни к чему не повело бы.

Спаянный патрон опять лопнет.

Он знал это по опыту.

И он старался целить непременно в «убойное место» — в висок, в затылок, под сердце.

А белку он бил в носик или в глаз.

Тихо в лесу. Полдень. Егорка остановился на отдых. У него тонкий слух и большая опытность. Он отличит сразу, отчего хрустнула ветка — близко ли, далеко ли — все равно лишь бы звук, хоть обрывок звука долетел до него.

— Человек, — шепчет Егорка, вытягивает шею и сам весь вытягивается.

На лбу собрались морщины, губы поджаты. Серые большие глаза широко открыты.

Но он еще не встает с земли. Он только прислушивается — не ошибся ли.

Он слышал, как захрустели в лесу сухие ветки. Потом сразу стало тихо.

И он стоить на коленях и боится встать, чтобы не произвести шороха, и чтобы этот шорох не раздался по случайности одновременно с тем, чужим хрустящим звуком, которого он ждет каждую секунду.

Весь он словно замер.

— А-а, — произносит он почти беззвучно… Его глаза остановились совсем. Голова поворачивается так, чтобы лучше слышать, в ту сторону, где захрустели ветки.

До него опять донесся этот характерный сухой, то вспыхивающий, то потухающий хрустящий звук ломающегося валежника, когда по валежнику идет человек.

— А-а…

Правая рука тянется за берданкой, шарит по земле, нащупывает, наконец, берданку.

Потом он встает.

Он выше кустарника, в котором притаился; он встал, сгибая спину. Шея по-прежнему вытянута.

На лоб из-под шапки нависла прядь волос. Не меняя положения, он отвел ее назад за ухо.

Снова хрустнули ветки.

Теперь уже совсем близко.

Захватив правой рукой берданку вокруг шейки приклада, одним движением пальца он взводить курок. Потом медленно поднимает берданку.

Вот он.

Среди деревьев мелькнула человеческая фигура.

Егорка видит фигуру только по пояс… Он видит землистого цвета лицо, бритое, со щетиной коротких волос на щеках и продолговатым острым подбородке. Широкий с толстыми на висках жилами лоб.

Ворот рубахи расстегнут. Грязная шея, грязная грудь, отливающая в желтизну.

Егорка прицелился.

Сразу поставил он мушку в рогульки прицела, повел ствол… и трррах!.. Густой дым клубится между кустарниками, расплываясь по сырой земле белой волной.

Егорка выбрасывает, ловко ловя его на лету, стреляный патрон и сейчас вставляет свежий.

Он давно привык делать это всякий раз после выстрела, и даже не замечая сам, как менял патроны. Он точно был частью берданки, дополнением её механизма. Иногда ему казалось даже будто берданка у него какая-то особенная, волшебная, вечно заряженная.

Дым совсем осел книзу. Между деревьями уж не видно человеческой фигуры.

Вот тебе и гривенник.

Но когда началась война, Егорка изобрел себе новую охоту.

Когда началась война, Егорка стал охотиться за шпионами.

Это уж была дичинка, куда повыгодней беглого.

Ему, правда, так и не удалось словить ни одного шпиона. Но он не унывал…

Он говорил:

— Авось, и на меня Бог оглянется.

Избивая беглых, он не испытывал угрызений совести.

Ведь беглый — все равно человек отпетый. Беглый хуже разбойника.

По закону разбойнику нельзя стрелять в спину. Ему непременно нужно бить в грудь, в лицо, в живот— только не в спину.

Иначе попадешь под суд и могут засудить. Самого обвинять в разбое.

Только жандарм может стрелять в разбойника, как ему понравится: в спину или в грудь.

Но для того необходимо опять-таки, чтобы жандарм убедился, с кем он имеет дело — с разбойником или нет.

А про беглого нечего говорить.

Беглый — он так и есть беглый. Часовому приказано:

— Бей, не долго думавши.

Он даже в том смысле произносит присягу.

Вот тут и вся разница.

Жандарму разрешено:

— Можешь бить.

А каторжному часовому приказано:

— Бей непременно.

И, стало-быть, не все ли равно, кто убьет беглого? Он ли, Егорка, или часовой.

Он только помогает часовому.

Часовой промахнулся — и на здоровье. Пусть его. Егоркина пуля видит.

Шел-шел беглый, может-быть, не одну сотню верст прошел.

И думает:

— Слава тебе, Господи!

— Ан нет, погоди, молодчик! А про Егорку-то забыл?

Только что, Господи, благослови, выбрался на волю, а тут— хлоп и готово!

Будет: отгулялся.

Так думал Егорка про беглых.

И потому он не испытывал угрызений совести и бил по беглому с легким духом, наплевав на указательный палец, чтобы он не скользнул по спуску, выцелив как следует — будто стрелял не в человека, а в дерево.

Он также стрелял бы и в шпионов, если бы шпиона сразу можно было отличить от обыкновенного человека и, если бы за них платили деньги, все равно как, например, за волков.

Пришел куда следует: столько-то волчьих ушей, голов или лап, — сейчас чиновник:

— Раз, два, три, четыре…

Пересчитает.

— Твои?

— Мои-с.

Возьмет счеты: хлоп, хлоп.

— Всего столько-то, за штуку по стольку-то, и того.

Подотчет еще на бумажке, воткнет перо в лапку с дробью, сдвинет очки на лоб.

— Значит, тебе полагается…

И скажет сколько полагается.

Дескать:

— Три рубля.

— Так точно, ваше благородие.

Святое дело. Скоро и чисто. Все равно, как на почте.

А шпиона надо доставить живого.

И главное, как его узнать, что он шпион?

На нем не написано.

Егорка почему-то был уверен, что за шпиона ему непременно заплатить.

Ведь платят же за волков!

И за шпиона заплатят… Еще лучше, чем за волка.

Волк, он так и есть волк… Он все больше насчет лошадей, овец, у кого есть овцы… Конечно, иногда и на человека нападает, если в стае…

А шпион… Шпион — он первое дело человек, и у него динамит. И он, как чуть что зазевался — сейчас и до свиданья.

Либо болт из моста вывинтит, либо еще что свистнет.

Он с разумом.

Первое, что и себе удовольствие доставил, потому что за болт всегда дадут деньги, а второе, и его начальство довольно. Приведут его к ихнему генералу. Сейчас генерал:

— О дескать, Васильев, ты.

Или еще там как-нибудь по-ихнему. Небось, у них тоже и фамилия, и имя, отчество — все как следует. Да…

— Ты, дескать.

— Я, ваше превосходительство.

Возьмет и вытащить болт.

— Видали? — дескать.

Здоровенный болт, в руку.

Тряхнет им.

— Видали?

А генерал:

— Ого! Железнодорожный?

Потому что, прежде всего, он военный и, если, что насчет сабли, или какого винтика из винтовки — понимает, а где же ему разобрать, какой болт из моста, а какой из рельсы.

— Железнодорожный.

— Никак нет, ваше превосходительство, с моста.