Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Пыльцы у него были большие, с острыми, выпиравшими на суставах, костяшками, с широкими желтыми ногтями.

Хын Лунг крепко держался руками за изгородь. Его ногти, казалось, впились в полусгнившую доску.

Закусив нижнюю губу, неподвижным, остановившимся взглядом он смотрел на Веревкина.

Когда гармоника в руках Веревкина, словно ослабевая или изнемогая, вдруг замирала и её звуки, вырвавшись перед тем из-под клавиши смело и резко, уходили опять внутрь и догорали там тихо и слабо, — Хын-Лунг поводил длинной тонкой шеей медленно, почти незаметно.

Потихоньку шея у него словно вырастала или вытягивалась, как шея гуся…

Голова пригибалась тоже совсем по-птичьему набок, к плечу, — совсем так, будто Хын-Лунг прислушивался к ястребиному клекоту, раздававшемуся далеко в небе.

А когда гармоника начинала опять хрипеть и ворчать или взвизгивала на высоких нотах и сам Веревкин, будто эти высокие ноты врывались ему в грудь и бушевали в нем самом, откидывался назад всем корпусом и запрокидывал голову, устремляя глаза кверху или прямо перед собою и сдвигая черные брови, — Хын-Лунг тоже поднимал голову, выпрямляя шею, и его губы складывались в трубочку, будто он хотел присвистнуть, глаза вытаращивались; затем губы у него словно раздувало изнутри, и он произносил тихо:

— Хо!..

Веревкин, наконец, увидел его.

Он перестал играть, положил гармонику на колени и сказал Хын-Лунгу:

— Ну?

Потом прищурил один глаз, скривил губы и показал Хын-Лунгу кончик языка.

Хын-Лунг улыбнулся…

— Хо, — сказал он и закивал Веревкину головой.

— Хорошо? — спросил Веревкин, опять для чего-то нахмурившись…

На желтом лице Хын-Лунга появилось такое выражение, будто он проглотил что-то сладкое. Он повел шеей, прищурил глаза и ответил по-русски:

— Хорошо.

Хын-Лунг умел говорит по-русски.

В этот вечер у них и началось знакомство — у Хын-Лунга и Веревкина.

Хын-Лунг был «кули» — жалкий человек, работавший слишком много для других и слишком мало для себя.

Он однажды сказал Веревкину:

— Если бы я был лошадью… о…

И тут он потряс головой и поглядел вверх на небо. Потом остановил глаза на Веревкине…

Почти испуг прочел Веревкин в этих маленьких широко открытых глазках…

Испуг словно сразу и внезапно охватил душу Хын-Лунга и не мог вместиться в душе и хлынул наружу, навстречу взгляду Веревкина, расширив, как только можно глаза Хын-Лунга…

И вместе с тем Веревкину казалось, что Хын Лунг смотрит не столько на него, Веревкина, сколько внутрь себя, в свою собственную душу.

Потом веки у Хын-Лунга дрогнули и на ресницах блеснуло что-то на мгновенье…

Углы губ опустились, и Хын-Лунг стал кусать нижнюю губу, глядя вниз и все быстрее мигая веками и все кусая губу.

Но Хын-Лунг удержался.

Он не заплакал.

Он словно проглотил свои слезы и свою муку…

Веревкин видел, как по его длинной грязной шее, там, где был кадык, будто пробежало что-то в гортани, — будто он и правда проглотил эти слезы и эту муку.

— Скверно, — сказал затем Хын-Лунг, — когда человек начинает завидовать лошади.

— Скверно — согласился Веревкин.

Он хотел еще что-то сказать Хын-Лунгу, потому что он хорошо его понял и мог бы сказать ему много, но он сказал только одно это слово… У него и у самого защемило на сердце…

Хын-Лунг был худой — кожа да кости… Веревкин видел его локти сухие и острые, выступавшие под тонкой грязной кофтой, его плечи, на которых кофта висела как на вешалке… А когда Хын Лунг нагнулся, и кофта натянулась у него на спине, прилипнув между лопаток в том месте где от кожи на кофте было темное пятно, и худоба Хын-Лунга стала еще более заметной, — он вспомнил почему-то в это мгновенье худую, потертую чересседельником спину своей деревенской лошади, с мослаками, которые, казалось, терли кожу изнутри при каждом движении, при каждом шаге, двигаясь под кожей, как острые кости под слабо натянутой резиной.

— Погоди, — сказал он хмуро, встал, опираясь о плечо Хын-Лунга, и ушел в дом. Через минуту он вернулся, держа в руках бутылку с водкой…

Японцы дали Хын-Лунгу целую пачку новеньких кредиток и круглое зеркало.

Хын-Лунгу незачем было теперь надрывать свои силы непосильной работой.

Но за это Хын-Лунг должен был служить японцам…

Ему сказал японский капитан:

— Хын-Лунг! Ты станешь нам сигнализировать вон с того холма: ты будешь указывать оттуда русских.

— Хорошо, — сказал Хын-Лунг.

Он говорил тихо, опустив голову.

Он плохо сознавал, что он говорить.

В руке его была пачка шелковистых бумажек… И от пачки по руке до самого сердца в крови по жилам точно пробегал горячий огонь.

Голова у него горела.

Огонь, казалось, проникал в самый мозг и наполнял весь мозг собою…

И мозг пылал… Почти физически он ощущал, что точно искры вспыхивали в мозгу….

На лице у него то потухали, то выступали опять красные пятна.

Капитан продолжал:

— А если ты, Хын-Лунг, передашься русским, так тебе все равно не жить.

Хын-Лунг поднял голову:

— Я буду служить японцам.

Он крепко сжал в руке деньги… О, как их много!

И, мигнув глазами, он крикнул громко:

— Да, я буду служить вам.

Глаза у него заблестели… Прямо в лицо смотрел он «капитану», то ослабляя пальцы в той руке, где были деньги, то сжимая их сильнее.

Он был как загипнотизированный.

Маленький, тщедушный человечек с желтым лицом стоял перед ним. Хын-Лунг видел, как он дышит, как мерно поднимается и опускается его узкая, впалая грудь под синим мундиром… Не отрываясь смотрел он на него и ощущал в себе что-то странное, — точно то, чем дышит японец, что поднимает его грудь, невидимой силой вливается в него, в Хын-Лунга, помрачая сознание, загораясь огнем в огне его собственного сердца.

Точно победная, торжественная песнь звучала в душе. Точно бушевал, крутясь и поднимаясь все выше, пламенный вихрь.

Вот они, деньги…

Крепко он держит свое счастье и не упустить.

Даже зубами он скрипнул… Что-то плотоядное, дикое сверкнуло в глазах, разлилось по лицу, и лицо сразу изменилось и стало гадким, лишенным всего, чем природа отличила человека от зверя.

— Ну, иди, — сказал японец. — Иди, Хын-Лунг.

Он отвернулся.

Может-быть, ему было противно смотреть на Хын-Лунга!

— Иди, — повторял он.

Хын-Лунг ушел.

Хын Лунг стал шпионом…

И вот был день…

Хын-Лунг стоял на вершине сопки и делал сигналы японцам…

А у подошвы сопки между грудами камней и кучками нанесенного ветром песка лежал, притаившись, Веревкин.

Он давно уже заметил Хын-Лунга.

Но он пока не знал еще Хын-Лунг ли это, или другой китаец.

Осторожно стал он подвигаться вперед, вверх по сопке.

Хын-Лунг стоял к нему спиною.