Иван Гурьянов - Черная книга

Офицер поздоровался с работником и осведомился о здоровье барина.

— Ничего, слава Богу, ваше благородие, — бойко отвечал тот, — наш барин здоров, ожидают вас.

Сели, поехали. Быстро бежат застоявшиеся сытые лошади; весело заливается колокольчик.

Утро было ясное; в воздухе чувствовалось приближение осени.

По сторонам гладкой широкой дороги далеко-далеко расстилались сжатые золотистые нивы; там и сям виднелись селения и деревни, а вдали темной полосой развернулся лес.

— Вон там, ваше благородие, — говорил Иван, — за этим лесом и будет наша Проскуровка.

— Ей, вы, соколики, подвигай! — похлестывал слегка работник и без того мчавшихся во всю лошадей.

Вскоре въехали в густой лес и минут через пятнадцать Проскуровка была видна как на ладони.

— Вот мы и дома, ваше благородие, — радостно говорил Иван, — всего с версту осталось.

Впереди, на пригорке, среди пожелтевшей зелени вековых берез виден был одноэтажный с мезонином дом, с золеной крышей и балконом. Дом был обращен в сторону довольно обширного чистого озера, из которого вытекала чистая речка. Она вилась серебристой лентой и терялась вдали среди широких лугов. Там и сям видны были стога скошенного сена, тогда как по другую сторону дороги тянулись поля, а по ним разбросаны были скирды сжатого хлеба. Невдалеке был виден пожелтевший лес.

Вид был вообще восхитительный, а многочисленность стогов и хлебных скирд свидетельствовала о зажиточности помещика.

Между тем лошади, переехав по мосту через речку, подымались уже на пригорок.

— А вон и нашего барина видать, — обернувшись, сказал работник Петр.

— Где, где? — спрашивал Навроцкий.

— А на террасе, в поддевке-то, а около него и староста Степан, отец Иванов с матерью евонной, и моя баба тут же. Вон Николай Петрович платком машет, узнал, стало быть.

Петр гаркнул на лошадей и через две минуты осадил их перед самой террасой.

Навроцкий выскочил из тарантаса навстречу бежавшему с террасы Проскурову.

— Миша, Миша!.. сколько лет… здравствуй, дорогой мой, вот обрадовал… — взволнованно говорил Проскуров, крепко обнимая товарища.

— Да постой, Николай, — шутливо говорил Навроцкий, горячо целуя друга, — раздавишь, ей-Богу, вот накопил в деревне силы-то…

А в это время Иван обнимался с своими родителями. Потом, подойдя к Николаю Петровичу и вытягиваясь в струнку, он молвил: «Здравия желаю, ваше благородие, как вас Бог милует…»

— Спасибо, спасибо, Иванушка; здоров, как видишь, слава Богу; вот и поздоровеешь небось здесь на деревенском-то воздухе; служить тебе уж год остается. Ну, тащи-ка скорее вещи своего барина, да иди к старикам своим угощайся.

Иван снес вещи барина в особо приготовленную комнату и ушел «угощаться».

— Эй, Настя, — крикнул Николай Петрович жене работника, — умой-ка с дороги барина то, да готово что ли у тебя там в столовой-то?

— Готово, барин, все, — отвечала работница, молодая румяная баба.

Минут через пять Навроцкий, умывшись и переодевшись в чистое платье, веселый и жизнерадостный вошел в столовую.

Там, посреди обширной комнаты, на большом столе, накрытом белоснежной скатертью, чего-чего только не было наставлено: громадный, великолепный окорок, гусь, утки. поросята, дичь, графины, графинчики, банки, баночки…

— Ну, брат Николаша, этого всего хватило бы на все полковое собрание.

— Да, и это все собственного производства; скотница у меня такое золото-хозяйка, что заткнет за пояс самую заправскую помещицу по этой части. Ну-ка, брат, присаживайся, да вспомним старину. Начнем с шампанского; нарочно в город посылал.

Приятели выпили по огромному бокалу.

Хозяин то и дело подливал то того, то другого, а гость был весел как никогда и оказывал внимание как настойкам, так и всевозможным закускам.

— А немного ты изменился, Миша, все такой же свежий, здоровый: возмужал только несколько.

— Зато я гляжу на тебя и удивляюсь: совсем богатырем стал, а в особенности эта поддевка русская так идет тебе. Ну, да и то сказать, на свежем воздухе, на лоне природы. А жаль все-таки, что полк оставил в такие годы.

— Ну, полно, Миша, я не честолюбив, да и особенного влечения к военной службе я никогда не чувствовал. А если говорить, положа руку на сердце, так я, пожалуй, живя в деревне, больше приношу пользы отечеству, чем щеголяя в офицерском мундире.

— Как же это так, скажи пожалуйста?

— Да очень просто: первое, плачу подати… ну, это, положим, не в счет, а потом: я веду образцовое хозяйство и тем являюсь примером для темного люда. Представь себе, за два года моего здесь хозяйствования, положение их стало улучшаться благодаря моим советам. Я им говорю, где что посеять, посадить; научил их травосеянию и дело идет… Медоносные травы пошли, пчелы местами завелись… Школа тут одна недалеко, — я попечительствую; ремесленный класс завели… Э, милый, была бы охота, будет и работа, а в нашем бедном отечестве — жатвы много, да жнецов нет. И я чувствую, мой друг, себя здесь на своем месте. А что мне там чины, звезды, ордена: это все — мишура, по крайней мере, с моей точки зрения…

— А как жалеют тебя, Коля, в полку: вспоминают все частенько…

— Спасибо, друг, товарищем я был и останусь, и случись нужда какая-нибудь у кого — рад буду услужить; так и скажи, Миша. Знаю, что бедноты там много. Ну-ка, шивирнем, мой милый… Эх, как ведь обрадовал ты, Миша! век буду помнить.

— Спасибо, друг, я в этом не сомневаюсь: да и я не меньше твоего рад видеть друга.

— Да, да, знаю!.. Вот ведь и не пьяница я — тебе известно, а на радостях напьюсь сегодня…

Николай Петрович был особенно растроган сегодня и от наплыва чувств на его прекрасных задумчивых глазах по временам появлялись слезы.

Он то обнимал, то отстранял руками своего друга, нежно заглядывал ему в глаза.

— Да ты отдохнуть не хочешь ли, — спрашивал он, — может быть, утомился в дороге, так не стесняйся.

— Нет, нет, что ты, — всю дорогу почти спал; вот разве ты, как деревенский житель, наверное, вместе с курами встаешь.

— Ну, обо мне-то речь молчит: я хоть и с курами встаю, да вместе с ними и ложусь… Впрочем, не всегда…

— То-то, не всегда… А кто у нас, бывало, в полку ночи напролет проигрывал на пианине, да прочитывал… Впрочем, может быть, с новой жизнью и привычки стали новые?..

— Нет, нет, голубчик, мало меня изменила новая жизнь: все так же, как бывало, я люблю и музыку, и книги. А музыку я, кажется, еще более полюбил. Теперь я играю по ночам при луне… Вот уже, если хочешь.

— Да всенепременно, конечно, сыграешь, — воскликнул Навроцкий, — я хоть сам и плохой музыкант, но люблю музыку и, пожалуй, скажу, что и понимаю ее.

— Ну я, конечно, более чем уверен в том. А скажи-ка, охотник ты все тот же страстный, как бывало?