Анатоль Имерманис - Товарищ маузер

Но теперь ей показалось, что в квартире неимоверно много вещей. После приказа покинуть дом прошло уже несколько минут, а Упеслаце все еще носилась из угла в угол, хватаясь то за перину, то за узел с одеждой, то за предмет своей гордости – зеркало в золоченой раме, которое перешло к ней от матери, и все-таки не могла решить, какие пожитки нужно спасать в первую очередь.

– Давай, мама, поторапливайся! – подгонял ее Мейнхард. – Пушки уже подвезли!

Упеслаце взглянула на сына и разозлилась. Легко ему говорить – сунул книги в чемодан, схватил отцовские сапоги, и все. Но тут Упеслаце спохватилась – она не должна сердиться на сына. Ведь только что, когда вокруг свистели пули и когда со стен и потолка сыпалась штукатурка, она молила бога сохранить жизнь сыну, и ей, и всем хорошим, добрым людям, с которыми она живет в этом доме вот уже двадцать пять лет.

Упеслаце не была знакома с боевиками, даже не помнила, что за последнее время кто-либо выходил из соседней квартиры. Но ее собственный брат Эдуард томился на далекой сахалинской каторге за отказ воевать на сопках Маньчжурии. Она еще хорошо помнила ту ночь, когда его и многих других арестантов, бледных, заросших бородами, погрузили в вагоны на рижском вокзале и отправили по этапу. И поэтому искренне симпатизировала тем, кто так отважно выдерживал натиск полиции.

Упеслаце побросала в наволочку ножи, вилки и ложки, которые всего лишь дважды появлялись на столе – на ее свадьбе и в день конфирмации Мейнхарда, – и вышла в переднюю. Вдруг она вздрогнула от неожиданности. В передней стояли двое юношей. Один из них, поменьше ростом, был в гимназической форме, другой – в тужурке с блестящими пуговицами, которую Упеслаце в суматохе приняла за мундир школьника.

– Соседи, наверное, прислали вас помочь мне вынести вещи? – догадалась Упеслаце. – Награди вас бог за ваше доброе сердце.

Брачка подмигнул Робису. «Все идет как по маслу», – говорил его взгляд. Но Робис понял, что это еще ничего не значит. Соседка должна подтвердить, что они – одноклассники сына. Иначе не поможет ни гимназическая форма на Брачке, ни его тужурка, к которой подошла бы фуражка Мейнхарда.

Перевоплощаясь в гимназистов, они рассчитывали не столько на свой моложавый вид, сколько на поддержку соседки, которой еще надо было заручиться.

– Вот, ребята, беритесь. Не тяжело ли будет? – Упеслаце сдернула с кровати матрац и одеяла.

– Да что ты, мамаша, не видишь? – В голосе Мейнхарда послышался восторг.

Только теперь Упеслаце заметила, с каким восхищением ее сын смотрит на пришельцев. Их лица были взволнованны, глаза горели. Такими она всегда представляла себе мучеников, идущих на смерть во имя своей веры.

– Господи, спаси меня, грешную! – Матрац выпал у нее из рук. – Ступайте, ступайте прочь! Не навлекайте на нас беду!

Ее лицо изображало такой страх, что Брачка отвернулся и разочарованно бросил:

– Да, тут нам искать нечего!

– Куда вы? Куда?

– Известно, куда. К святому Петру! Старичок давно дожидается, чтобы открыть нам врата рая.

Даже в такую минуту Брачка был способен улыбаться. И эта улыбка победила Упеслаце. «Ведь совсем еще мальчик, – подумала она. – Сидеть бы им обоим с Мейнхардом за школьной партой. Если я их прогоню, они погибнут, и брат никогда мне этого не простит. А ну как полицейские дознаются, кто они такие? Тогда конец. Что делать?…» Словно прося поддержки у бога, она возвела очи к распятию.

– От вашей молитвы нам легче не станет! – заметив ее взгляд, сказал резко Робис. – Вы ведь жена рабочего. Уж если такие, как вы, отказываются нам помочь, тогда, выходит, зря мы боролись. И не так уж важно, умрем мы или останемся живы.

Упеслаце опустила голову. Чугунное распятие безмолвствовало, а у самой решимости не хватало. Видать, не ради себя затеяли борьбу эти пареньки. Они думали о других, о ее брате Эдуарде, о всех сиротах, о том, чтобы для Мейнхарда настала жизнь получше… Мейнхард!… Может быть, придет время, когда и ему придется стучаться за помощью в чужую дверь. Но тут ее снова одолел страх. Что будет, если революционеров опознают? Тогда уведут и ее сына.

– Зачем вы меня мучаете? Ну что я могу сделать?! – с отчаянием сказала Упеслаце.

– Да вам и делать-то ничего не надо, тетенька. Мы всё сами, – подбадривал ее Брачка. – Вы только скажите, что все мы трое – школьные товарищи. Никакого риску, тетенька! Если Робис еще наденет фуражку вашего сынка, тогда и сам Регус поклянется, что все мы из одной гимназии.

Не говоря ни слова, Мейнхард снял фуражку и уже протянул ее Робису, но Упеслаце сердито вырвала ее из рук сына. Как он смеет вмешиваться не в свое дело! Ведь ребенок еще, несмышленыш, не знает, что ему за это грозит. Но как быть? Как быть?! Страшно подумать, что из-за нее могут повесить этих пареньков. Но так же страшно пожертвовать из-за них собой и сыном.

Робис и Брачка не спускали глаз с осунувшегося, серого лица женщины. Они понимали, какая внутренняя борьба раздирает ее душу, знали, что ее отказ принесет им гибель.

Вдруг наружная дверь отворилась. На пороге появилась женщина с тяжелой люстрой в руках.

– Что мешкаете, соседка? Бегите скорее! Вот-вот из пушек стрелять начнут, – поторопила она, с удивлением взглянув на незнакомых гимназистов.

– Это… это товарищи Мейнхарда… из одного класса, – неожиданно для себя солгала Упеслаце. Да и что она в конце концов могла сказать? Она ведь жена рабочего, а в нынешние трудные времена нельзя думать только о себе.

Но, когда на лестнице она встретилась с Муйжниеками, тащившими из мансарды свои жалкие пожитки, сердце Упеслаце дрогнуло – ведь ее могут выдать соседи. Хотя бы вот этот грузчик из порта, с которым Упеслаце не здоровалась с тех пор, как его Альфред выстрелил из рогатки в окно ее кухни. Знай она раньше, как много будет зависеть от Муйжниека, разве задала бы она трепку его мальчишке? Тем более, что сейчас и так все стекла перебиты…

Муйжниек прошел мимо нее, обернулся и бросил на Упеслаце такой взгляд, что у нее затряслись колени. Потом он вдруг улыбнулся и сказал:

– А вы, Упеслаце, хороший человек!

Как раз в этот момент на месте происшествия появился Шампион. Преодолевая на своем пути всевозможные преграды, он потерял уйму времени и теперь горел нетерпением наверстать упущенное. Растолкав теснившихся в подворотне солдат, он было проскочил во двор, но унтер-офицер тут же затащил его обратно.

– Опасно, – пояснил он, указав на окна флигеля.

Шампион беглым взглядом окинул дом и записал в своем блокноте:

«Стекла на втором и третьем этажах как швейцарский сыр – сплошь в дырках. На подоконниках нижнего этажа стоят цветы, словно на похоронах. Тишина, как на кладбище».