Тим Уиллокс - Двенадцать детей Парижа

– Нет, – сказал Гриманд. – Она никуда не пойдет.

Девочке очень хотелось идти с ними. Она видела, что дракон страдает, но не понимала почему. Почему ему нужно, чтобы она осталась тут, с мертвыми, чтобы оставила сестру? Но спросить она не осмеливалась.

– Я понял, – сказал Танзер. – Могут ли дети принимать такие решения?

«Да!» – хотелось крикнуть Эстель. Но хотя двое больших мужчин говорили о ее желаниях, она понимала, что будет их слушаться, и прикусила язык.

– Естественно, могут, – продолжил иоаннит. – Но следует ли им это позволять? Или мы должны помнить, что мы мудрее их – в том аду, который такие, как ты и я, построили вокруг них? Не знаю. Этот день заставил меня осознать, как мало я знаю, за исключением разве что самого худшего. То есть худшего, на что я способен. Надеюсь, до границы самого худшего, что вообще есть в мире, мне еще далеко. Если не считать преступлений, я способен лишь брести вперед, такой же незрячий, как и ты, руководствуясь только сердцем и чувствами.

Ля Росса увидела, как сморщилось сожженное лицо Гриманда, и вновь ощутила огромную любовь к нему.

– Это констатация факта, а не угроза, чтобы убедить тебя, – сказал Танзер, – но если Эстель останется, ты останешься тоже. Без нее ты будешь мне обузой.

Девочка ощутила гордость за то, что шевалье зовет ее с собой, но ей не хотелось оставлять дракона. Выбор пугал ее. Вернулся Грегуар, вытряхивая капли воды из бурдюка.

– Если фортуна тебе улыбнется, – сказал король Кокейна госпитальеру, – и позволит вместе с женой и ребенком выбраться из Парижа, ты возьмешь Ля Россу с собой?

Эстель попыталась представить, что это значит, но не смогла. Однако ей очень этого хотелось.

– Тебе вместе с глазами выжгли мозги? – поинтересовался Матиас.

– Какое будущее ждет ее здесь? – возразил Гриманд. – Болезни и бордель.

Рыцарь покачал головой и улыбнулся – девочка решила, что так должен улыбаться волк. Она не знала, что и думать. Танзер взял бурдюк, отрезал от него верхнюю половину и бросил на землю. Нижнюю же часть бурдюка он вывернул наизнанку и протянул Ля Россе:

– Положи Ампаро сюда. Это будет ее колыбелька. И ты отнесешь ее домой.

Эстель поняла: конечно, Танзер возьмет ее с собой.

Она опустила ребенка в мягкую овечью шкуру. Новорожденная девочка как раз туда поместилась – снаружи торчало только ее личико. Ля Росса рассмеялась. Малышка была такой милой. Иоаннит наклонился и потуже затянул пояс на Эстель. Верхние пуговицы ее платья были по-прежнему расстегнуты. Он расстегнул еще одну, но девочка больше не смущалась. Она идет с ними – это было самое главное. Ля Росса улыбнулась, и Матиас улыбнулся ей в ответ.

Потом Эстель сунула Ампаро вместе с колыбелькой под платье – лицо девочки оказалось у нее прямо под подбородком. Влажная овечья шкура холодила кожу, но юная нянька не обращала на это внимания. Колыбелька казалась достаточно прочной. Рыцарь застегнул платье на девочке и отступил на шаг, чтобы оценить результат.

– Младенцы сильнее, чем мы думаем, – сказал он. – Следи только, чтобы она могла дышать.

– Обязательно, – заверила его Эстель. Сердце ее учащенно билось. Она снова будет летать!

– Грегуар, дай мне ремень сержанта, – приказал тем временем иоаннит.

Он застегнул ремень, перекинув его через грудь Ля Россы. Теперь Ампаро точно никуда не денется.

– Эстель, – сказал Танзер, – буря может проглотить даже самый крепкий корабль, а сегодняшняя буря может проглотить нас. Если хочешь остаться, так и скажи. Это будет мудрость, а не позор. Но Ампаро пойдет со мной, даже если мне придется нести ее самому.

– Мы обе хотим вместе с вами, – ответила девочка.

– А что скажет Инфант? – повернулся Матиас к Гриманду.

– Дракон не может летать без Ля Россы, – отозвался тот. – И никогда не мог.

Рыцарь повернул его лицом к себе и перевернул копье в его руке.

– Лезвие направлено вниз, так что береги ноги. Если упадешь, мне придется тебя бросить, – предупредил он.

– Упаду? – оскорбился король Кокейна. – Лучше дай мне еще один камень бессмертия, приятель. И возьми один себе.

Иоаннит зашел за спину Эстель, подхватил ее под мышки и поднял высоко вверх. Душа у нее ушла в пятки. Взбрыкнув ногами, девочка опустилась на плечи Гриманда.

– Не трогай его лицо, – сказал Матиас. – Ампаро удобно?

– Да.

Эстель увидела, что вокруг собралась шайка девчонок и мальчишек со Дворов.

– Мы с тобой, командир! – воскликнул один из подростков.

– Только скажи, и мы захватим даже этот чертов дворец, – добавил еще один.

Танзер склонился к уху Гриманда:

– Наше предприятие дерзкое, но требует хитрости. Если мы не справимся сами, их всех просто перережут.

Младенец повернулся к толпе и поднял руки.

Эстель смотрела на всех сверху вниз. Она никогда еще не была так взволнована – и так напугана. Ее бедра сжимали могучую шею любимого дракона. Она облизала указательный палец, чтобы убедиться, что он чистый, и поднесла его к губам Ампаро. Малышка принялась сосать кончик пальца.

Голос Гриманда громом разносился по двору:

– Дети Кокейна! Пришло время нам прощаться!

– Нет! – закричали парни и девушки.

– Да! Я намерен захлебнуться в том море крови, которое выпущу из жил наших врагов. Не оплакивайте меня, но сохраните в своих сердцах, потому что я буду именно там. Всегда. Слушайте плач их женщин в дни, которые придут за этим. Слушайте легенды о смерти Инфанта, потому что они будут величественными и страшными. И пусть этот плач и эти легенды помогут вам восстановить Землю Изобилия. Вы сделаете это для меня?

– Да!

– Вы клянетесь мне в этом?

Двор наполнился звуками самых страшных клятв.

– Завтра не будет! – проревел Гриманд.

Эстель смотрела, как Танзер вешает на плечо два лука и два колчана. Потом он взял арбалет и пошел со двора. Мальчик с заячьей губой поспешил за ним, а за мальчиком побежала лысая собака с золотым ошейником.

Рыжая девчонка не знала, куда они направляются.

Но она и ее сестра Ампаро должны были идти за шевалье.

Эстель потянула Гриманда за уши. Он рассмеялся. Наверное, сошел с ума.

– Ля Росса, теперь ты мои крылья и мои глаза! – сказал ей Младенец.

– Полетели! – скомандовала в ответ девочка.

Он справится и без глаз. В Париже, и особенно во Дворах, после наступления темноты – а это время составляло большой кусок его жизни – глаза все равно были почти бесполезны. Ноздри тоже не были ему особо нужны – из-за вечного зловония, а теперь еще и из-за запаха собственных сожженных глазниц. В темноте во Дворах требовалось шестое чувство. У Гриманда это чувство всегда было острым как бритва – в противном случае он давно был бы уже мертв. Сегодня оно притуплялось болью. Но не болью от ран, полученных при падении с крыши. Их он почти не чувствовал. Болью от ожогов. Эта боль не имела фокуса, постоянно перемещаясь и ни на секунду не затихая. Она сосредоточилась не в одном месте, а сразу в нескольких, жгла, шептала и ревела. Эта боль была повсюду, но на нее невозможно было указать, чтобы взять в кольцо и нейтрализовать, как дыру в ноге. Пламя боли окружало голову и пожирало все внутри, словно бушевало в гигантской стеклянной бутыли, горлышко которой было заткнуто пробкой. Он мог питаться болью, она была смыслом его существования. А кроме того, Гриманда мучила не только физическая боль. И ему нужен был еще один камень бессмертия.