АРАБ ШАМИЛОВ КУРДСНИЙ ПАСТУХ

Иногда провиантские обозы опаздывали, и все войсковые–части оставались без продуктов, самое главное—без мяса. В таких случаях интендант Андреев, фельдфебель Николаев, с которым очень подружился, и я, в сопровождении нескольких казаков, отправлялись в ближайшие села для закупки скота. Очень часто скот брали почти даром. На моих глазах интендант составлял фиктивные документы о покупке и заставлял крестьян расписываться в получении денег сполна, а в действительности выдавал им лишь незначительную часть; остальные деньги делились между ним и другими участниками покупки.

На этом этапе я провел зиму 1914 года и весь 1915 год. Имея при этапе полное содержание, я почти не тратил своего жалованья и все сбережения относил к отцу Каре, Саеро, в счет калыма. Я уговорился с ним уплатить 150 рублей, после чего получал право взять Каре в жены. Калым был незначительный, но Саеро согласился, объясняя свою сговорчивость тем, что я ведь не чужой, а прихожусь Каре двоюродным братом. Я начал постепенно выплачивать Саеро обусловленную сумму, что было довольно‑таки тяжело, но желание поскорее взять Каре в жены помогло мне преодолеть все трудности. Уплатив последний взнос, я попросил коменданта дать мне на несколько дней отпуск, чтобы съездить домой, а затем взять в жены выкупленную Каре. Комендант охотно дал разрешение, и я немедленно отправился к Саеро. Я сказал ему, что Каре надо снарядить в дорогу: я хотел свезти ее домой к родителям, а затем вернуться на службу. Но тут случилось то, чего я никак не ожидал. Саеро отказался выдать дочь, мотивируя свой — отказ тем, что я не заплатил калыма и теперь хочу взять Каре насильно, с оружием в руках. Когда я возразил с негодованием, что калым уплачен сполна, Саеро нагло усмехнулся и ответил, что никаких денег он не получал.

— При ком ты платил мне? Где твои свидетели калыма? Где сваты? —сказал мне Саеро.

Эти слова, как громом, поразили меня; я понял, что, воспользовавшись моей неопытностью и доверчивостью, Саеро хочет присвоить себе мои деньги, а бедную Каре он, очевидно рассчитывал продать повыгоднее другому жениху. Я был возмущен до последней степени. На наш громкий разговор сбежались соседи, которые знали, что, я выплачивал калым по частям. Они начали уговаривать Саеро, но он и слушать их не стал, а, рассчитывая на свою огромную физическую силу, бросился бить меня. Между, тем я держал винтовку на плече и рукой придерживал приклад. Как только Саеро стал приближаться ко мне, я бросился бежать. Он — за мною, и, как только я перешагнул порог дома и очутился во дворе, он схватил винтовку за дуло и потянул к себе. Желая освободиться, я, не оглядываясь, рванулся вперед,, и в этот миг раздался выстрел, которым Саеро был убит наповал.

Меня тут же арестовали и отправили к коменданту, а оттуда в село Кульп, где жил пристав этого района. На допросе свидетели, в том числе Каре, подтвердили правильность моего показания и прибавили, что если бы Саеро не потянул — винтовку за дуло, то я успел бы убежать и несчастья не произошло бы. По настоянию коменданта мое дело было разобрано а срочном порядке, через 11 дней. Я был оправдан на суде, но дальние родственники Саеро грозили мне кровной местью, и я не мог вернуться в этот район. Мне не пришлось даже повидаться с Каре: ее взяли родственники и увезли в деревню Мирак, в Александропольском (ныне Ленинаканском) уезде. Эриванской губернии. Так печально окончилась моя первая попытка жениться по курдскому обычаю, и так бесплодно пропали сбережения, скопленные с таким трудом. Впоследствии я узнал, что Каре вышла замуж и в настоящее время живет в городе Тифлисе.

Несмотря на оправдательный приговор, вынесенный судом, я не рискнул вернуться в район Сары–Булаха, опасаясь встречи с родственниками Саеро. Я поступил благодаря рекомендации коменданта переводчиком в 1–й Лабинский казачий полк и отправился на войну в Турцию, часть которой была уже занята русскими войсками.

В турецких селах, на занятой русскими войсками территории, почти все жители остались на местах, и мне пришлось видеть издевательства и насилия, которым подвергалось население со стороны русских солдат и офицерства. Они очевидно считали, что на войне все допустимо: и разграбление имущества (в этом отношении особенно- отличались казаки) и насилие над женщинами и малолетними девочками. Защищая себя от насилий, многие женщины вступали в бой с русскими военными чинами и по старым традициям, с кинжалом в руках, отчаянно охраняли свою честь. Мне хорошо запомнилось одно происшествие.

В селе Дерик, Антадского района (в Турции), жила моя единоплеменница, курдянка, которая с винтовкой в руках охраняла свою честь и имущество. Она организовала у себя женский отряд и не пускала в свой дом ни одного солдата, ни одного офицера. Между тем офицерская молодежь очень интересовалась воинственной красавицей.

Русские офицеры, получавшие по военному времени довольно большое жалованье, вели во время затишья на фронте весьма разгульную жизнь. По целым дням и тем. более по вечерам и ночам шли попойки, азартная картежная игра; люди в пьяном виде постоянно безобразничали, а высшее начальство смотрело сквозь пальцы на их проделки, считая вполне естественным, что молодежи после строгой дисциплины закрытых учебных заведений хочется пожить попривольнее.

И вот однажды, после попойки, в прекрасную летнюю ночь, компания офицеров, увлеченных красотой и недоступностью курдянок, решила пробраться к ним в дом. Найдя ворота на запоре, они захотели перелезть через довольно высокий забор, и один из офицеров немедленно начал взбираться на него. Веселая компания рассчитывала на то, что мужчин в доме нет. Но каково же было всеобщее изумление, когда раздался выстрел из винтовки, и пуля пролетела над головой предприимчивого офицера, прострелив фуражку и оцарапав только кожу! Офицер соскочил с забора и не решился больше возобновить свою попытку. Нашелся однако другой смельчак, которого этот случай только подзадорил; он решил попытать счастья и пробраться в дом с противоположной стороны. Его постигла та же участь: выстрелом из винтовки он был слегка ранен в плечо. Пораженные меткостью стрельбы и опасаясь, что на выстрелы могут обратить внимание, полковые дозорные, офицеры во избежание скандала решили удалиться не солоно хлебавши.

Несмотря на эту неудачу, атака возобновилась через несколько дней: какой‑то поручик опять пытался ночью забраться в дом красавицы–курдянки и тоже был ранен в тот момент, когда перелезал через забор.

Об этом последнем случае кто‑то донес в штаб корпуса, и оттуда немедленно приехал комендант 4–го Кавказского армейского корпуса полковник Бециславский с несколькими офицерами для производства дознания. Я сопровождал комиссию, как переводчик. Когда мы подошли к дому курдянки, комендант послал меня вперед. Он поручил мне объяснить женщинам, что комиссия пришла, чтобы защитить их, а не для того, чтобы возвести на них вину. Дело было днем, и я пошел прямо через ворота. Как только я показался в воротах, на меня была направлена винтовка, но я сейчас же крикнул по–курдски «эзи–ж-воэмо», что значит «я ваш», почему и был пропущен во двор и даже в дом. Оказалось, что охраной дома руководит младшая невестка, действительно замечательная красавица; две старшие невестки и свекровь тоже были вооружены, но подчинялись указаниям своего молодого командира. Я объяснил им, что прибыл самый главный начальник, который узнал, что воинские чины безобразничают в селе; он не причинит им зла, а наоборот, строго накажет виновных. Женщины удалились на совещание, но одна из них осталась, наставив на меня свою винтовку. После получасового совещания они заставили меня поклясться в верности своих — слов и самое главное в том, что комиссия пришла к ним с честными намерениями. Я произнес торжественную клятву и после этого пошел к коменданту, которому передал, что курдянки согласны принять его. Комиссия допросила всех женщин, а также многих офицеров и казаков, которые были вызваны. Последние обвиняли курдянок в разных проступках и наговорили довольно много вздора.