АРАБ ШАМИЛОВ КУРДСНИЙ ПАСТУХ

Делать было нечего, и я покорился своей судьбе. Я покормил Казрэша, отрезав ему кусок мяса от растерзанной волками козы; себе я не взял мяса и, измученный, голодный, вернулся вечером в село. Мясо я честно принес хозяину козы, которым на мою беду оказался молоканский пресвитер, Он страшно обозлился, загнал меня в конюшню и так сильно избил, что я не в силах был уйти — так и остался лежать у него в конюшне. Отец разыскал меня и с трудом привел домой.

По обычному праву пастух не отвечает за гибель скота от волков, если он не в силах был с ними — справиться или в случае нападения целой стаи. Это вполне понятно, потому что пастух не имет огнестрельного оружия. Но кулак Селиверстов как старшина общества молокан не хотел считаться ни с какими обычаями и законами. За растерзанную волками козу он потребовал — и получил — -весь мой годовой заработок—пять рублей с копейками.

Лишившись своих заработанные денег, я был вынужден наняться на зиму к кому‑нибудь в работники за прокорм. Весною, я думал опять приняться за свое любимое дело — пастушество. Мне долго пришлось искать места: никто не хотел меня брать, все говорили, что я слишком мал и не стою того хлеба, который съем за зиму. Однако; после долгих поисков мне удалось поступить на работу к крестьянину Ивану, по прозвищу Дарчо, который взял меня на всю зиму за прокорм — денег он не хотел платить. У моего нового хозяина было много скота: 4 быка, 3 лошади, 2 жеребенка, 7 коров, 5 телок, 3 бычка, 28 овец и много разной домашней птицы. Хозяин поместил меня в конюшне, где я спал на лапасе, сделанном из досок.

Работа была нелегкая: встать до рассвета, чтобы подмести конюшню, собрать весь навоз, наложить его на маленькие санки, отвезти на заднюю часть двора и аккуратно сложить в кучу; затем, вычистить все колоды, из которых ел скот, и наконец самая трудная работа, — приготовить для лошадей месиво. Мне было не по силам готовить. месиво палкой, и я придумал другой, более легкий способ — влезал в колоду и размешивал тяжелую массу руками. Это делалось украдкой, чтобы не видел хозяин. Остальной скотине я задавал сена. Вся эта работа должна была быть закончена до рассвета.

Хозяин очень полюбил меня за аккуратную работу. Приходя поутру в конюшню и на скотный двор, он видел, что везде чисто, скотина накормлена. Работал я очень много и почти не выходил из конюшни; туда же мне приносили и еду. В комнате я обедал только по праздникам, и то не вместе с хозяевами, а после них, отдельно.

Пришло лето, и я нанялся пасти телят вместе с моей сестрой Гоги, которая и сейчас жива и находится в Тифлисе. Лето прошло без неприятных приключений, и мы благополучно пропасли все стадо до осени. Однажды случилось так, что учительница нашего села попросила отца отпустить меня в г. Карс, за семь километров от Александровки, чтобы выполнить некоторые ее поручения. Отец согласился. Учительница дала мне мешок и письмо к мужу, который был чиновником в Карсе и жил там с двумя сыновьями, учениками реального училища. Получив 15 копеек за труды, с письмом в кармане, я закинул мешок на плечи и весело побежал в город.

Не без труда отыскал я дом по адресу. Войдя я увидел во дворе двух мальчиков, которые весело играли, и догадался, что это сыновья нашей учительницы. Я протянул письмо одному из них. Он крикнул:

— Папа, от мамы письмо.

Отец сейчас же вышел, распечатал письмо и, прочитав его, позвал меня. Дети тоже прибежали со двора и, пройдя в другую комнату, стали между собой шептаться и с удивлением на меня поглядывали. Мне становилось неловко. Вскоре со двора пришли соседские дети и еще какие‑то женщины; все они набились в комнату и не спускали с меня глаз. Я был в недоумении. Впоследствии мне объяснили причину такого необыкновенного внимания к моей особе: учительница сообщила в письме, что я курд. Они бесцеремонно разглядывали меня, как невиданного зверька. Некоторые заговаривали со мной, задавали разные вопросы, на которые я быстро отвечал.

Очевидно в письме были поручения, потому что муж нашей учительницы немедленно отправился в город за покупками, а я вышел во двор вместе с мальчиками. Во дворе дети окружили меня, предлагая поиграть с ними. Но игры городских детей мне не были знакомы, и я молча стоял в стороне. Когда отец вернулся с базара, мальчиков позвали в комнату обедать, а мне дали обедать на кухне. Прислуга, толстая, краснощекая женщина, поставила передо мною суп, а рядом с тарелкой положила ложку, вилку и нож. Я был очень поражен: я не знал, для какой цели положены вилка и нож. Подумав я решил, что это детские игрушки — подарок для меня. В деревне я видел большие вилы, которыми накладывали сено на возы, и эти маленькие вилы очень мне понравились. Я съел первое и второе блюда ложкой и, встав из‑за стола, с удовольствием положил нож и вилку в карман. Краснощекая прислуга, которая все время за мною следила, сказала об этом хозяину. Тот пришел на кухню и с удивлением посмотрел на меня, но ничего не сказал про вилку и ножик, а только спросил, готов ли я итти в обратный путь. Я ответил утвердительно: я был рад вернуться домой. Несмотря на вкусный обед и интересный подарок, я чувствовал себя как‑то тягостно и неловко: все здесь было чужое и незнакомое, и как неприятно было чувствовать, что все на меня смотрят!

Муж нашей учительницы вынес из комнаты завязанный мешок и две больших коробки, которые предложил мне положить в карманы. Он сделал это нарочно, чтобы посмотреть, как я выйду из положения. Но я ничуть не смутился, а достал преспокойно из кармана вилку и нож и стал засовывать их за пазуху, чтобы освободить место для коробок. Тогда хозяин дома спросил:

- Куда же ты берешь нашу вилку и ножик?

- А разве вы не подарили их мне? —-сказал я удивленно.

- Конечно нет. Кто же тебе их дарил?

Он был изумлен, а я наконец рассердился.

- А для чего же вы их положили передо мной, когда я садился обедать? — сердито вскричал я.

Между тем дети уже успели рассказать новость соседям, и в кухне опять набралось много народа; все с любопытством слушали мой разговор с хозяином.

- Ножик и вилку тебе подали только для еды, — Сказал хозяин, — а не для подарка.

После такого ответа я смутился, покраснел, не зная, что ответить, и заплакал.

Среди женщин, собравшихся на кухне, была армянка, которая подошла и стала меня расспрашивать. К счастью я знал армянский язык и мог с ней сговориться. Я объяснил ей сквозь слезы, с обидой и возмущением в голосе, что вот эти игрушки-—я указал на нож и вилку—они мне сами подарили, а теперь говорят, что я их взял.