Януш Красинский - Сын Валленрода

Между тем взошло солнце, предвещая погожее, жаркое утро, и отголоски артиллерийской канонады утихли. Станислав понял, что это значит. С болью в сердце он минуту вслушивался в приглушенный, замирающий гул. Война отдалялась — покатилась на восток.

Ночью к деревне, лежащей в стороне от Ополя, подъехал черный «мерседес» и, погасив фары, остановился у околицы. Из машины выскочили трое мужчин — двое в гражданском, один в форме гитлерюгенда — и решительным шагом направились к одной из крестьянских усадеб. На полях еще лежал снег, но деревенскую дорогу покрывала грязь, скованная легким морозцем. Войдя во двор, приезжие миновали дом хозяев, подошли к риге и постучали в ворота. После короткого ожидания зашелестела солома, послышались чьи-то осторожные шаги по утрамбованному току и заспанный, немного встревоженный голос:

— Кто там?

— Это я. Отвори. Сташек.

Минута молчания и снова полный тревоги вопрос:

— Кто я?

— Клюта. Не узнаешь меня?

Да, Станислав узнал его. Выбил железную скобу, заскрипели ржавые петли, и он предстал перед приезжими в том, в чем спал: в шерстяных носках и тренировочном костюме. Один из гражданских направил ему в лицо карманный фонарик. От яркого света Станислав заслонился рукой и отступил на шаг.

— Чего светишь в глаза? — возмутился он.

— Это не я, — ответил Клюта.

Пучок света соскользнул с лица, и Станислав смог теперь разглядеть говорившего. Его бывший подчиненный, харцер Клюта, стоял перед ним в мундире гитлерюгенда. Гражданские были ему незнакомы. Он мгновенно понял цель их визита. Но бежать было поздно.

— Станислав Альтенберг?! — осведомился обладатель фонарика и, получив утвердительный ответ, добавил резко: — Собирайся! Сегодня досыпать будешь в другом месте.

Гражданские проверили документы, подвергли личному досмотру и, едва он успел обуться, вытолкнули из риги, предупредив, что за попытку бежать грозит расстрел на месте или военный трибунал. Проходя через двор, он принялся громко протестовать, не надеясь чего-либо добиться, а ради того, чтобы предупредить хозяев, что утром его уже не будет в риге. Но хозяева не спали. Их разбудил стук в ворота, и Станислав заметил в темном окне лицо хозяйки, осторожно выглядывавшей из-за занавески. Он представил себе, как, охваченные страхом, они растерянно мечутся сейчас там, в доме, и, сам понимая, на что обрек этих людей, тревожился, за их судьбу. Они прятали его несколько месяцев, и, кто знает, не кончится ли это для них концлагерем. Станислав остро ощутил свою вину перед ними, и это чувство пересилило страх за самого себя. Угрызения совести были столь сильны и болезненны, что он еще много дней места себе не находил от отчаяния.

Тем временем они вышли со двора и через несколько секунд уже рассаживались в поджидавшем их автомобиле. Клюта распахнул дверцу и гостеприимным жестом предложил ему сесть. Станислав теперь смог обстоятельно разглядеть новый облик своего давнишнего харцера: коричневая рубашка, черный галстук, нарукавная повязка со свастикой и лихо заломленная набекрень пилотка. Да, все это неплохо гармонировало с пухлой физиономией и взглядом, полным собачьей преданности. Маленькая гитлеровская шавка…

— Мразь… — сказал Станислав. — Если бы я знал, что ты такая мразь…

Клюта молча проглотил оскорбление. Подождал, пока Станислав займет место в машине, затем сам сел слева от него. Справа поместился один из гестаповцев. «Мерседес» тронулся. Прежде чем выехать на асфальт, некоторое время тряслись по ухабистому проселку.

— Я думал, что уже не разыщу тебя, — внезапно заговорил Клюта. — Забился в страшную нору. К счастью, мне удалось напасть на твой след.

— На несчастье, мразь этакая… — снова выругался Станислав, но Клюта и на этот раз не повел бровью.

— Обижаешь меня, — сказал он, понизив голос. — Но я тебя понимаю. Знаю, чем всегда была для тебя Польша и мундир польского харцера. Если бы ты знал, сколько я для тебя сделал… Для тебя, Сташек, — Клюта взглянул на сидевшего рядом гестаповца и заговорил еще тише, — и для всей нашей дружины… А теперь отыскал тебя и, помяни мое слово… будешь еще меня благодарить.

Станиславу захотелось кое-что сказать насчет этой «нашей» дружины и якобы причитающейся Клюте благодарности, но сдержался. Двое гестаповцев в машине, не считая водителя, плюс один гитлеровец при полном параде — все-таки многовато, чтобы позволить себе беззаботно высказывать вслух свое личное мнение.

Клюта не унимался:

— Ты допустил огромную ошибку, уклоняясь от службы в армии. Непростительную ошибку. Может, ты даже не отдаешь себе отчета в собственных действиях… Это же квалифицируется как дезертирство в военное время. Знаешь ли ты, чем это пахнет? Сташек, я не собираюсь тебя запугивать. Хочу только, чтобы ты знал, что я для тебя во имя нашей дружбы… Я не бросаю друзей в беде. И не бойся. Все уладится. Впрочем, я все уже уладил. Ты еще удостоишься чести служить в армии фюрера. А Польши уже нет. Тебе не придется воевать с поляками. Теперь надо всыпать французам. Вот зловредный народ. Не мешает сделать им небольшое кровопускание. И я скоро пойду в армию. Может, встретимся на фронте. Или в Париже… Было бы неплохо, Сташек, верно?

Станислав поглядывал на него искоса, мрачно.

— Давно служишь в гестапо?

Клюта снова бросил взгляд на гестаповцев. Они сидели как манекены, будто их и не было. Вероятно, так было предусмотрено сценарием. Слушали, прикидываясь, что ничего не слышат.

— Я не из гестапо, — сказал Клюта. — Я только выполняю свой гражданский долг.

— А в гитлерюгенде давно?

— Семь лет, — оживился Клюта, довольный тем, что за такое долгое время никому не удалось его раскусить. — Почти с момента вступления в нашу дружину.

— Вступил по заданию?

— Нет. По собственному желанию. Мне очень хотелось попасть в эту дружину. Там было действительно интересно. Но я быстро понял, к чему меня призывает мой долг, и вступил в гитлерюгенд. Не смотри на меня так, ведь кто-нибудь другой на моем месте… Сташек, я, право, не знаю, что бы было. Помнишь историю с чешскими детьми и немецким учителем? Ты сболтнул и удрал. И хорошо, что удрал, но не думай, что меня об этом не спрашивали. Случилось с тобой что-нибудь после этого? Сам знаешь, что ничего. А твой переход через границу… Забиваешь в Польше гол, а потом утверждаешь, что вовсе там не был. И что сказать полиции, если из самих Катовиц передают по радио твою фамилию? Представляешь ли ты, как я тогда выкручивался? Нет, я не говорю, что лгал, — он снова покосился на гестаповцев. — Говорил, как было. Но ведь об одном и том же можно говорить по-разному. И волос не упал с твоей головы, Сташек. И не упадет… Рад тебя видеть. Я сам вызвался поехать за тобой. Разве кто-то другой в подобной ситуации пожелал бы показаться тебе на глаза? Но перед тобой я чист и ни в чем упрекнуть себя не могу. А как я ценю тебя. Мировой вожатый, мировой спортсмен… И благодаря мне у нас тебя тоже ценят.