Януш Красинский - Сын Валленрода

— Гражданскую одежду можно отправить домой в посылке, — раздается голос обер-ефрейтора. — Оберточная бумага и почтовые марки продаются в солдатской лавке.

— Думаешь, это барахло еще когда-нибудь пригодится? — спросил «полосатый». Он вытащил ремешок из своих безукоризненно отглаженных штатских брюк и с отрешенным видом взглянул на Станислава.

Господи, этот парень говорит по-польски! Откуда он тут взялся? Приехал с эшелоном из Пруссии. Как попал сюда? Альтенберг пригляделся к нему внимательнее.

— А ты намерен обосноваться здесь навсегда?

Франт спустил брюки до щиколоток, обнажив волосатые ноги.

— Здесь, пожалуй, нет. Скорее на каком-нибудь французском кладбище.

— Глупости болтаешь! — возмутился Станислав. — Ты поляк?

— Если говорю по-польски, значит, поляк. А тебя я еще по дороге раскусил. Ты громко ругался. И выдал себя. Ни один поляк, разозлясь, не скажет Scheiß, а только «дерьмо», хоть бы в совершенстве знал немецкий.

— Ты прав. Как тебя зовут?

— Пеля. Антоний Пеля.

— А откуда ты?

— Из Польши. С Поморья.

— Из Польши? — Станислав недоверчиво покосился на соседа. — И получил повестку? Ведь призывают только родившихся в рейхе.

Они принялись облачаться в полученные со склада доспехи. Фланелевое белье, шершавые суконные шаровары со шнуровкой на икрах, куртка с металлическими пуговицами. Пеля с явным неудовольствием оглядел немецких орлов, отштампованных на пуговицах.

— Они считают, что я тоже родился в Германии. Поморье — это рейх. Хотя еще несколько месяцев назад находилось в пределах Польши. Тут, видишь ли, такая история… Появляешься на свет божий, высовываешься из колыбели и видишь: Польша… Ну, думаешь, порядок — родился поляком. И вдруг через двадцать лет тебе заявляют, что родина твоя — рейх. И ты немец. Нет, отвечаешь, извините… Разве память у меня отказывает? Польский столяр мастерил мне колыбельку, более десяти лет я ходил в польскую школу и польский фараон врезал мне дубинкой за то, что я кричал: «Долой Пилсудского! Да здравствует генерал Галлер!» Так при чем же тут рейх? А они свое. Ты немец, получай повестку и не канителься. Тогда я на это: дескать, немцам не являюсь, а в вермахт пойду как поляк.

— Поляк в вермахт? — возмутился Станислав.

— Не понимаешь. Я знал, что поляков не брали. И дело выгорело. Меня отправили назад. Однако через месяц получил новую повестку. Попробовал еще раз попытать счастье, сорвалось. Дело уладили полюбовно. Как поляк я получил двадцать пять горячих, а как немец — направленье в часть. И вот я здесь. А ты?..

— Я из рейха. Из Бойтена.

Пеля поглядел на него сочувственно.

— Поляк из рейха… Значит, Полыни и не понюхал.

— Чуть-чуть. Как-то пару дней на экскурсии… Бывал в Катовицах. Знаешь Катовицы?

Но вместо ответа Пели прозвучало громкое: «Выходи на построение! Быстрее! Быстрее!» Обер-ефрейтор носился по отсекам и выгонял всех в коридор. Его нельзя было узнать. Как будто он возненавидел их, едва они переоделись в военную форму. Метался от одного к другому и с такой яростью ругал за медлительность, с таким бешеным озлоблением заставлял бросать все и мчаться сломя голову, что, казалось, впал в буйное помешательство. Но настоящий бедлам начался в коридоре. Выбегая туда, новобранцы попадали как бы в засаду, устроенную умалишенными. Вдоль коридора выстроилось с дюжину унтеров, которые при виде выбегающих солдат подняли невообразимый гвалт. Это напоминало остервенелый лай собак, готовых сорваться с цепи. Сыпались отборные ругательства. За каждым изломом стены таился погонщик, вдруг обнаруживавший себя утробным рыком. Солдат гнали все быстрее, осыпая все более изощренной бранью. Казалось, погонщики замышляют против них нечто страшное, вот-вот набросятся, переломают кости. Но все это делалось по инерции, чисто автоматически. Унтера-погонщики, в сущности, бранились безлично, ругали всех и никого. С единственной целью: запугать, унизить. Тем не менее подгоняемые чувствовали себя как в адском котле для самых отпетых грешников, который еще к тому же низвергается куда-то в недра преисподней. И они мчались вниз по лестнице, рискуя переломать ноги, толкали друг друга и съезжали со ступеньки на ступеньку, кто на скользких подошвах, кто на собственном заду. Наконец, под аккомпанемент несмолкающих воплей их построили на плацу. Это была огромная бетонированная площадка, расчерченная белыми полосами. Вдоль них и положено было выстраиваться. «Смирно! Вольно!» И снова разнос — за нечеткое построение. Но апогея вопли погонщиков достигли в тот момент, когда новобранцы, получив приказ взобраться на стену, скучились возле нее. Стена четырехметровая, гладкая, даже ногтями уцепиться не за что. А им и невдомек, что следовало просто подпрыгивать по-обезьяньи на потеху унтерам. За это неведение они жестоко поплатились: около часа ползали по раскаленному бетону.

Со строевых занятий Станислав вернулся совершенно выдохшийся и подавленный. Даже говорить не хотелось с новым знакомым. Сразу же после отбоя разделся и, еле живой, бросился на койку. Но уснуть не мог. Все еще слышал вопли унтеров, видел их багровые, озлобленные лица, заново переживал оскорбления. «По какому праву? — повторял он мысленно. — По какому праву?» Ночью ему снился страшный сон. Он решился на побег. То ли в Польше, то ли во Франции. В полученном вчера снаряжении бежал по полю, где недавно отгремела битва. И громко кричал, что он поляк и не желает воевать за фюрера. Никто его не слышал, никто не отвечал. Поле было завалено убитыми людьми и лошадьми. Это был глас вопиющего в пустыне. Вдруг он оступился в огромную воронку. На дне этой глубокой ямы, вырытой в песке бомбой, теплился костер, возле которого сидела кучка французских и польских солдат. Увидав его, они вскинули винтовки. Он хотел выкрикнуть то, что кричал минуту назад, но не смог издать ни звука. Последним усилием выхватил из-за пазухи две ленточки — белую и красную. Стволы винтовок отпрянули. Спустившись еще на несколько шагов, он сказал: я поляк. Один из сидящих рассмеялся. Встал и вырвал у него из рук ленточки. И тут Станислав узнал в нем офицера с польско-немецкой границы. Того самого, который принял его за диверсанта и велел отвести к немцам. Солдаты снова направили на него винтовки. Лишь один сидел неподвижно, положив винтовку на колени и опираясь о нее локтями. Это был отец. Он смотрел на Станислава, словно не узнавал его. «Отец! — воскликнул он. — Отец! Скажи им, что я поляк!» Подбежал к нему, схватил за плечи и хотел встряхнуть. Но отец выскользнул из рук и опрокинулся навзничь. Он был мертв.

Проснулся Станислав от удара в спину. Это Пеля, свесившись с верхней койки, ткнул его кулаком.

— Не вопи… Проснись… Успокойся.