Януш Красинский - Сын Валленрода

— Ты приехала вовремя. Через неделю-другую нас тут, вероятно, не будет…

— Отправят на фронт? — спросила с тревогой Кася.

— А куда же еще? Не думай об этом и не бойся. Не пропаду. Они тут все уверены в победе. Но это еще бабушка надвое сказала. Франция и Англия… Гитлеру не сладить с двумя такими державами. Немцы ослеплены, а я найду какую-нибудь лазейку. Ведь не раз переходил границу, перейду и через линию фронта.

— Я боюсь за тебя, Сташек. Ты горячая голова. Выучи хотя бы несколько французских слов. Надо бы прислать тебе словарь.

Станислав грустно улыбнулся.

— Самые необходимые слова я уже знаю. Ne tirez pas. Je suis Polonais.

— Что это значит?

— Не стреляйте. Я поляк.

— Я боюсь за тебя, — повторила Кася. — Не знаю, как у тебя получится. Не знаю даже, возможно ли такое. Но желаю тебе удачи. Только… — в ее глазах мелькнул испуг. — Как потом известишь нас? Как мы узнаем, что ты остался жив?

Он беспомощно развел руками.

— Не знаю. Вы должны верить.

Кася смотрела на него с болью, словно хотела сказать, что жестоко оставлять их в неведении в тот момент, когда он будет подвергаться величайшей опасности. Ведь они не смогут глаз сомкнуть в предчувствии беды, и некому будет разубеждать их, что ничего страшного не случилось. Кася поняла вдруг, что однажды брат бесследно исчезнет и нет такой силы, которая могла бы это предотвратить. Губы и подбородок у нее задрожали, на глазах выступили слезы. Она горько расплакалась.

Приближался час отъезда. Станислав проводил сестру на станцию. Чем ближе минута расставания, тем труднее говорить. Они молча прохаживались по перрону в ожидании поезда. Когда состав прибыл, Кася бросилась на шею брату. С трудом он освободился от ее объятий и почти силой заставил сесть в вагон. Поезд тронулся. Станислав пошел рядом, ускоряя шаг. Кася стояла в открытом окне, не в силах даже махнуть ему рукой.

— Маме ничего не говори! — крикнул он. — Скажешь, когда будет нужно.

Она кивнула головой и высунула из окна руку, чтобы он мог дольше ее видеть. Но поезд вскоре исчез за насыпью. Станиславом овладели мрачные мысли. Он не мог отделаться от предчувствия, что видел сестру в последний раз.

…Значит, его уже вытащили из-под проволочного заграждения, где он залег с тарелкой противотанковой мины, которую Пеля собирался подсовывать под французский танк непременно без взрывателя и поэтому называл предстоящие учения сплошной бессмыслицей. Конечно, что касается их, поляков, то они своего образа мыслей не изменят. Это ясно. Мыслей не заглушить воплями унтер-офицеров. Ничего не изменит и присяга на верность рейху и фюреру. Они должны приносить ее через день. Пеля решил встать во второй или третьей шеренге, прикусить язык и не произносить ни слова. Намеревался вдобавок после каждой фразы мысленно повторять: «Нет». Но он, Станислав, не желал стоять даже в последнем ряду. Поэтому и лежал под колючей проволокой, с разодранным бедром, безразлично прислушиваясь к окрикам унтер-офицеров. Они приказывали вернуться после выполнения учебного задания. Горячая струйка крови стекала под колено, впитываясь в грубое сукно солдатских штанов. Эта рана — только начало. Главное — вливание. Флакончик он припас еще дома. Флакончик И шприц с иглой. Говорят, это делал его отец в первую мировую войну, как и многие другие. Старый, испытанный способ. Керосин. Станислав вытащил из кармана узелок со шприцем. Насадил иглу, сунул в горлышко флакона, отвел поршень. Серая, мутная жидкость заполнила шприц. Станислав завернул порванную штанину, решительным движением вонзил иглу в зияющую рану и нажал поршень. Керосин вызвал резкое жжение. Слишком много вводить нельзя, могут разоблачить. Опять послышались голоса унтер-офицеров. На этот раз выкрикивали его фамилию. Еще слегка нажал на поршень, извлек иглу и выпустил остатки жидкости на землю. Потом саперной лопаткой выкопал в сыпучем, прогретом солнцем песке ямку, сунул туда шприц с флакончиком, аккуратно закопал и прикрыл куском дерна. Потревоженную рану жгло. Теперь он мог ответить на зов унтер-офицеров. «Я здесь! Идти не могу!» Вскоре подошли к нему какие-то двое. Разрезали ножницами проволоку, помогли встать. Потом санитарная машина, санчасть… высокая температура, озноб… Ночью — беспамятство. На следующий день он был уверен, что умрет. Словно сквозь туман видел хлопотавших возле него врачей. Говорили о заражении крови, гангрене и удивлялись, что поверхностная рана дает такие осложнения. Никто не догадывался о подлинной причине. Через три дня кризис миновал. Как-то вечером Станислава навестил Пеля. Сказал, что его трудно узнать. Вполне возможно. Его же основательно измотало. Все-таки был большой риск. Едва не отправился на тот свет. Если бы знал, ни за что бы не сделал вливания. Только чудом избежал смерти. Теперь все в порядке. Помаленьку выздоравливает. «Был на присяге?» — спросил Пелю. «Был, но как говорил тебе: ни звука. А знаешь? Двое отказались в открытую». — «Не может быть!» — «Да. Некий Гавранке. Подошел к генералу и заявил: «Herr General… Hawranke Romuald meldet, dass er Pole ist und den Eid nicht leisten wird… Гавранке Ромуальд докладывает, что он является поляком и присягать не будет…» И тут же другой: «Leider, Herr General, aber ich habe schon geschworen. К сожалению, господин генерал, я уже присягал». Этот, вероятно, был с Поморья и служил в польской армии. Обоих забрала полевая жандармерия. Да что с тобой? Чего тебя так скрутило?» — «Не знаю. Видимо, из-за отравы». — «Какой отравы?» — «Керосина». — «Выпил?» — «Что-то в этом роде». Действительно, что же со мной творится? Ведь из санчасти уже выписали. Так точно… За две с лишним недели до отправки на фронт. Откуда же эта боль? И невыносимый шум в голове? Пожалуй, минуту назад был без сознания. Или во власти какого-то невероятно тяжелого сна. Почему не открываются глаза? Почему запрокидывается голова? И отвратительное чувство падения… Отъезд, это он помнил. Пассажирские и товарные вагоны, а до этого выдача недостающего снаряжения, бесконечные проверки подразделений. В день отъезда получили алюминиевые бляшки с номерами. Солдаты повесили их на шеи. Медальоны смерти. В каждом подразделении были созданы похоронные команды. «Теперь по крайней мере известно, кто будет нас закапывать». Это сказал Пеля. Как обычно он старался все превратить в шутку. Но эта подготовка к смерти в рядах чужого воинства отнюдь не настраивала Станислава на шутливый лад. Лучше не испытывать судьбу. У смерти тонкий слух. Лучше не поминать ее всуе… Пожалуй, это были последние дни апреля. В Саарбрюккене перевели вагоны на другой путь. К обеду они уже выгружались на каком-то полустанке. Пограничная зона — фронт. В сущности, почти ничего нового. Весна в разгаре и тишина, как в оздоровительном лагере, разве что военных многовато. На полях зеленеет озимь. Кое-где крестьяне косят траву, по дорогам тянутся возы с высокими боковинами, нагруженные сеном, на горизонте, словно воткнутые в землю пики, — шесты плантаций хмеля. Прямо-таки идиллия, но можно было также заметить замаскированные сетками и ветвями орудия, прикрытые соломой танки и змеящиеся среди холмов ходы сообщений. Огромные доты линии Зигфрида остались далеко позади. Деревня, где они разместились, была уже забита войсками. Рота заняла какое-то большое хозяйство. Военная техника стояла во дворе вперемешку с сельскохозяйственными машинами. Чердак обширного амбара, где солдаты расположились на ночь, благоухал свежим сеном, только что привезенным с окрестных лугов. Пьянящий аромат напоминал харцерские походы. И атмосфера была все еще какая-то дачная. Лишь порой зарокочет в небе разведывательный самолет или воинская автоколонна протащит над проселком облако пыли. Подымали их чуть свет. Вели к лежащему в стороне от деревни оборонительному рубежу, где солдаты сооружали дзоты, рыли окопы и полевые нужники. Тяжелая, скучная работа. Но было в этом и нечто ободряющее. Если немцы столь активно окапываются, значит, ждут мощного контрнаступления. Лишь более опытные солдаты знали, что такова обычная судьба сапера. Копай, где стоишь, если даже через час предстоит двинуться дальше.