Януш Красинский - Сын Валленрода

По вечерам к ним заглядывал Леру. Однажды принес любопытные новости. Крестьянин, у которого он стоял на квартире, рассказал ему, что в сентябре тридцать девятого года соседнюю деревню занимали французы. И пробыли там с неделю. Это всего несколько километров отсюда. Французы в рейхе! Вошли как нож в масло. А немецкая печать об этом ни словом не упомянула. Беженцы, тамошние жители, рассказывали о громадных французских танках и значительных силах пехоты. Французы запросто вышвырнули немцев из деревни. Говорят, была паника. Жаль, что он этого не видел. Потом беженцам велели возвращаться. Французы сами отступили. Почему? Леру развел руками. Стратегия. Нет, это непостижимо. Какая стратегия? Почему не продвигались дальше? Почему не пошли на Берлин? Ведь главные немецкие силы были связаны тогда в Польше. Почему не воспользовались удобным моментом? Не знаю, отвечал Леру. Знаю только, что тогда был отрезан весь немецкий выступ. От Spicheren до Горнбаха. Французы полностью выпрямили линию фронта. А почему отступили, не знаю. Стратегия. Нет. Станислав не мог примириться с этой мыслью. Польша тогда крайне нуждалась в помощи. Ему решительно не нравилась такая стратегия. «Что мы, рядовые, в этом понимаем?» — успокаивал его Пеля. Но никакие аргументы его не убеждали. В ту же ночь — боевая тревога. Разбудил их пронзительный вой сирены. Они бросились с чердака в щели, специально выкопанные за амбаром. Едва смолкла сирена, загремела зенитная артиллерия. Скрещивались лучи прожекторов, скользя по черному небу, в котором тяжело стонали бомбардировщики. Когда Станислав из любопытства высунулся наружу, фельдфебель злобно на него прикрикнул: «У тебя только одна голова, растяпа!» Он пригнулся на дне щели в ожидании первой порции бомб. Между тем неприятельские самолеты надсадно гудели над щелью. Близость их до того взвинчивала нервы, что казалось, вопреки темноте летчик видел их как на ладони и смертоносный груз, который вот-вот на них обрушит, не пролетит мимо цели. Станислав мог поклясться, что слышит, как кто-то рядом шептал молитву.

Но вскоре гудение стихло. Смолкла и зенитная артиллерия. Только лучи прожекторов еще ползали по темному бархату неба. Кто-то сказал: «Полетели на Берлин». Одновременно завыла сирена, объявляющая отбой. Солдаты неторопливо расходились по своим квартирам. Первым заметил листовки Пеля. Они летели почти бесшумно, как стая белых бабочек. Когда начали рассыпаться по земле, поляки бросились к ним, хоть это и было запрещено фельдфебелем. Подобрали несколько штук, сунули за пазуху. На чердаке, прикрывшись одеялом, прочли одну при свете карманного фонарика. И словно их обдало холодной водой. Тоненькая бумажка, пахнущая свежей типографской краской, призывала немцев, военных и гражданских, прекратить войну. Разъясняла, что ни Англия, ни Франция не желают кровопролития и правительства этих государств убеждены в том, что имеется возможность для достижения договоренности и заключения прочного мира с Германией. На чердаке все ознакомились с содержанием листовок. Посыпались смешки и ядовитые комментарии. Англия не хочет воевать, а Франция предлагает потолковать. Потолкуем… Что-то в нем тогда надломилось. Он готов был бить кулаком по лежавшей на простыне бумажке с печатным текстом. Кусал губы от бессильной злобы. «Листовки разбрасывать! Вот для чего нужны французам бомбардировщики». С соседних коек послышался громкий смех. «Великолепная острота. Кто это сказал? Альтенберг. Лучшая острота нынешнего вечера». И снова подняли по тревоге. На этот раз в полном боевом снаряжении. Погрузились на машины. Поехали. Никто не знал — куда. Но все повторяли, что стоит запомнить этот день. Десятое мая. Да, пожалуй, стоит. В четыре часа утра загремела артиллерийская канонада. Они стояли у какой-то главной магистрали, по которой катила лавина военной техники. Прежде, чем включились в этот железный поток, услыхали гул пролетающих пикировщиков. Это уже было наступление. На шоссе Станислав увидал первых убитых немцев. Двое лежали в канаве, один в коляске мотоцикла, искореженного снарядом. Глубокая воронка на проезжей части вынуждала машины сбавлять скорость. Водители осторожно объезжали ее. Убитые были черны от копоти, а на соседних деревьях висели клочья их обмундирования. Потом ему довелось повидать всякое, но эта картина навсегда запечатлелась в памяти. Станислав не испытывал никакого удовлетворения от того, что убитые были немцами. Может, они вчера высмеивали глупые листовки, потешались над бомбардировщиками, набитыми макулатурой, над Англией и Францией, которые, объявив войну, еще искали каких-то путей к согласию, а теперь эти люди являли собой зрелище, от которого пересыхало в горле и слова протеста готовы были сорваться с языка. Нет! Железо, начиненное тротилом, слишком безрассудно, чтобы решать споры между людьми. Потом был канал Рона — Рейн. Они довольно ловко навели понтонный мост под Милузой. Французская артиллерия отнюдь не облегчала им выполнение задачи. Рвущиеся в воде снаряды дырявили понтоны и сметали с них в реку работавших саперов. Милуза. Еще до взятия города он видел толпы беженцев. В основном женщин и детей. Коляски со скарбом и младенцами. Чудом уцелевшие люди, узнав, что дорога перерезана, возвращались домой. Но то, что натворили пикировщики, могло привидеться только в кошмарном сне. Теперь он понял слова Леру: «Наша основная ударная сила — люфтваффе». Да. В этом легко было убедиться на дорогах. Мертвые лошади и люди, целые семьи, скошенные из пулеметов или разметанные по полю взрывной волной. Не добитые летчиками, обезумевшие от горя матери над останками своих детей, изрешеченные пулями детские коляски, велосипеды с лежащими рядом обезглавленными ездоками, мужские и дамские велосипеды, а то и совсем маленькие, под стать своим маленьким, потерявшимся во время паники или пригвожденным к земле владельцам, которые, не успев ими толком натешиться и обратившись вместе с родителями в бегство от призрака гитлеровской оккупации, тщетно пытались уйти из опасной зоны. Станислав не мог понять виновников этих преступлений. Ведь они летали днем и хорошо видели, по ком ведут огонь. Нет, верилось с трудом. Значит, это были те же самые элегантные летчики, которых он часто встречал на улицах города в седлообразных фуражках, с шикарными кортиками на ремешках — исключительно ради форса, необычайно галантных с женщинами и так выгодно отличающихся от эсэсовцев и бесцеремонных гестаповцев? Тяжелое впечатление производили сгоревшие или взорванные деревенские дома и городские здания. На месте деревянных строений дымились пепелища и печные трубы возвышались как надгробья. Если бомба падала возле кирпичного дома, нередко оставалась торчащая над грудой развалин единственная стена, с уцелевшими от взрывной волны картинками, контурами стоявшей возле нее мебели, повисшими в воздухе ваннами, унитазами, раковинами и яркими обоями детских комнат, запачканными неловкой ручонкой малыша. Никто не задумывался, есть ли в подвалах этих домов заживо погребенные люди, не задыхаются ли они под развалинами, не нуждаются ли в помощи врача те, кто выкарабкался из-под завалов. Колонна победителей должна стремительно продвигаться вперед, а перед сопровождающими их саперами поставлены более неотложные задачи. Необходимо расчищать проходы в минных полях и наводить все новые и новые мосты, так как прежние обороняющаяся сторона разрушила. Не менее мрачное зрелище — пленные французы. «Это не армия, — повторял глухо Пеля. — Это не армия». И он был прав. Станислав молча кивал головой, соглашаясь с ним. От разочарования и горечи он лишился дара речи. Это было странно, неожиданно. Французские солдаты, взятые в плен, напоминали, скорее, пастухов или странников. Они брели под слабым конвоем, опираясь на посохи с резными рукоятками. Вместо форменных головных уборов — пестрые кепки, шеи обмотаны шарфами с длинной бахромой. Обвешанные флягами с вином, они бряцали ими, как африканские колдуны. У некоторых на ногах были деревянные сабо. Позднее Станислав узнал, что немцы, когда надо было преодолевать болота, тоже надевали эту незаменимую в такой местности обувь, однако деревяшки на ногах не придавали французским солдатам воинственного вида. Были среди них и такие, что, проходя через город, демонстративно выкрикивали: «La folle guerre pour le Dantzig polonais!» Он запомнил, эти слова и при первой же возможности попросил Леру перевести. «Они кричат, что это безумная война, из-за польского Гданьска, кретины». Но на здании вокзала в Милузе ждал сюрприз иного рода — карта Польши и надпись: «La Pologne héroïque!» «Героическая Польша!» Можно свихнуться от этих противоречий. Станислав иначе представлял себе французов. А тут одни, отступая, разрушают коммуникации и взрывают мосты, отстреливаются до последнего патрона, а другие демонстрируют свое нежелание воевать, решительно бросают оружие и выкрикивают эти глупости о польском Гданьске.