Януш Красинский - Сын Валленрода

Станислав почувствовал, как что-то стиснуло горло. Вспомнились рассказы матери, отцовская фотография в бумажнике. Сомма.

— Прогуляешься с нами? — предложил он ефрейтору. Тот не заставил себя упрашивать. Он производил впечатление человека неприкаянного.

— Трудно тут с кем-нибудь найти общий язык. Если я предлагаю выпить вина, то они — пива. И при этом чертовски оглушительно ржут. А я ничего смешного не вижу. Есть тут один кабачок, стоило бы туда заглянуть. Pour une bouteille. Je vais payer…

— Что ты сказал?

— Угощаю. Ставлю бутылку и плачу.

Свернули в боковую улочку. Леру шагал впереди, оживленно рассказывая о какой-то девушке, дочери хозяина заведения. Недавно он договорился с ней о встрече, а она не пришла на условленное место. Ему же хотелось с ней повидаться и снова попытать счастья.

— Во время войны девушки должны быть сговорчивее, — заявил он. — Ведь сейчас мужской век — короткий.

— Непонятная война, — сказал Станислав. — И немцы, и французы стоят на месте. Почему никто не наступает?

Леру украдкой оглянулся:

— Торопиться некуда. Нам и так трижды повезло. Были назначены три срока. В ноябре, в середине января… но погода подвела.

— Погода? — усмехнулся Пеля.

— Не смейся. Наша основная ударная сила — люфтваффе…

— Наша, говоришь? — вырвалось у Станислава.

Леру смутился, но продолжал осторожничать.

— Мы же в вермахте, n’est ce pas? [6] Не так ли? (франц.)

— Ясное дело, — поддакнул Пеля, также ради предосторожности. — А что с третьим сроком?

— Третий был назначен на конец февраля. Да опять помешал самолет, приземлившийся в Мешелене…

— Какой еще самолет?

— Наш… То есть немецкий. С двумя майорами… Отказал мотор и они совершили посадку в Бельгии. Разумеется, вынужденную и попались вместе с планами наступления. У бельгийцев и голландцев тут же было объявлено состояние боевой готовности… Вот фюрер и отменил наступление. Но когда-нибудь действительно начнется.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я служу при штабе переводчиком.

Это немного смутило друзей. Переводчик при штабе… Черт его знает, что это за птица. Стали вести себя сдержаннее. Но Леру по выходе из кабачка, где, возможно, хватил лишку, то ли расстроенный тем, что не встретил там свою девушку, то ли из-за опасений за Францию, которые им вдруг овладели, скис совсем и разоткровенничался. Снова принялся рассказывать об отце, о том, как мать пережила его увечье и как он сам, будучи еще ребенком, не мог примириться с тем, что его старикан на всю жизнь остался калекой. Когда подошли к казарме, Леру вдруг обнял Станислава и объявил, что хотел бы научить их каким-нибудь французским словам.

— Хорошо, — согласился Пеля. — Скажи, как по-вашему хлеб?

Леру пренебрежительно отмахнулся.

— Du pain, но это ерунда, — сказал он. — Я научу вас вот чему: Ne tirez pas. Je suis Polonais.

— Что это значит?

— Не стреляйте. Я поляк. Запомните. Это может вам пригодиться.

Возвращаясь из увольнения в город, друзья повторяли вполголоса французские слова.

Едва Станислав вернулся с занятий, кто-то выкрикнул его фамилию. Он был уверен, что вызывает начальство, чтобы устроить нахлобучку. Были основания так думать. На строевой подготовке к нему придрался унтер-офицер. Заметив, что Станислав не участвует в общем хоре, подошел и рявкнул ему в самое ухо: «Laut! Громче!» Это была песня о победе над Францией, особенно ненавистная Альтенбергу. После этого он подхватил мелодию, спел два такта и снова умолк. Но унтер взял его на заметку. Еще раз рявкнул свое «laut!» и, видя, что это не дает никаких результатов, приказал Станиславу выйти из строя, надеть противогаз и петь в нем, шагая позади подразделения. Правда, дабы соблюсти устав, унтер немного погодя приказал ему отставить пение, но противогаза снять не дал до самого расположения роты. Солнце в тот день припекало немилосердно, и, когда наконец разрешили стянуть воняющий резиной и затрудняющий дыхание намордник, Альтенберг был на грани обморока. На подгибающихся ногах приплелся в душевую и сунул голову под кран с холодной водой. Тут и услыхал, что выкликают его фамилию.

— Альтенберг, к дежурному офицеру!

Станислав вытер лицо, коротко подстриженные волосы, бросил полотенце Пеле и, полный дурных предчувствий, поспешил по вызову.

— Сестра приехала навестить тебя, — сказал офицер, вручая увольнительную записку. Станислав был растроган. Кася…

Она ждала за углом коридора, взволнованная, недоверчиво озираясь вокруг.

— Сташек! Сташек! — только и смогла произнести она. Слезы заблестели у нее на глазах. Он сам едва не расплакался.

— Кася!.. Касенька… Приехала… — Ее теплая щека была ему теперь дороже всего на свете.

Он схватил сестру за руку, повлек за собой. Вскоре они очутились за оградой военного городка. Она шла, склонив голову ему на плечо.

— Боже, как ты выглядишь в этой форме! Ну, да не беда. Главное, что вижу тебя. Я уж думала, нам не дадут повидаться. С трудом нашла твои казармы.

— А как мама?

— Плачет днем и ночью. И все повторяет, что растила тебя для Польши, а немцы забрали. Бедная мама. Собиралась ехать сюда, да я отговорила. Может, рассердишься на меня, но по-моему, так лучше. Сердце бы у нее не выдержало. Сама не знаю, как перенесу это ужасное расставанье, — она крепче прижалась к плечу брата и расплакалась.

Они шли в направлении города, крепко держась за руки. Ну прямо влюбленная парочка. А вокруг гудела военная техника, стучали кованые сапоги, звучали воинственные песни, — и весь этот многоголосый шум, вся зловещая спешка нацелены были на овладение в совершенстве искусством убивать, а они с Касей казались персонажами какого-то идиллического фильма. Дома утопали в отцветающих вишневых садах. Пахло нагретой солнцем землей, свежим сеном. Весна сорокового года была погожей и жаркой. Природа проснулась рано. Только не было слышно пения птиц. Их распугал бой барабанов, посвист полковых флейт, гул моторов, лязг стальных гусениц, зычные команды, ружейная пальба, взрывы петард и боевых гранат. По дороге они зашли в лавочку выпить лимонада. Утолив жажду, побыстрее оттуда ретировались, так как толпившаяся у прилавка солдатня немедленно начала приставать к «очаровательной фрейлейн». Никогда еще его так не раздражали мужчины, заигрывавшие с сестрой. Она пыталась рассказать ему о житье-бытье в Бойтене. О том, кто еще мобилизован в армию, кого отправили в концлагерь, и о том, чего она еще ему не говорила, — как громилы Богуты разыскивали его, когда он скрывался, и грозились прикончить, а теперь почти поголовно служат в гестапо, держатся еще заносчивее, всех бросает в дрожь, когда, получив увольнительную, они появляются в городе. Но Станислав не желал этого слышать. Его интересовали только вести из дома. С радостью узнал, что мать после длительного перерыва снова получила работу и что Кася не жалуется на своего хозяина, который после отъезда Станислава даже несколько раз приходил утешать ее. Старый, порядочный немец. Вслух хвалил Гитлера, но качал при этом головой, словно желая сказать, что не все одобряет, а однажды у него даже вырвалось, что фюрер, мол, не вечен… Дома все нормально… Это самое важное. И этим они обязаны ему, его правильному решению. Станислава бросало в дрожь от одной мысли, что все могло быть иначе, что мать и сестра могли томиться в концлагере, стать жертвами «стихийного» гнева немецкой общественности в лице Богуты и ему подобных. Он крепче прижал ее к себе.