Януш Красинский - Сын Валленрода

— Сестрица, мы в них стреляли, — заметил он.

— Они в нас тоже, — сердито сказала она.

У него пропало желание разговаривать дальше. Он пообещал себе, что на предполагаемой прогулке будет говорить только о луне. Она довольно далеко, и до нее еще не добрался немецкий национал-социализм. Он надеялся также, что полная грудь и свежие сочные губы вознаградят его за сдержанность речи.

— Я спрошу завтра врача, когда мне можно будет пойти с вами гулять.

Она ответила очаровательной, безыдейной и вненациональной улыбкой.

Она отдалась ему во время не такой уж дальней прогулки. Без особого сопротивления обнажила тело в зарослях крепостного рва под немилосердно палящим солнцем. Они сходились там еще не раз на несколько безумных минут, когда не существует ничего, кроме учащенного дыхания, запаха пота, белизны нагих тел и влажности алчных губ. Когда он вернулся в свою часть, она несколько раз приезжала к нему. Принялась даже строить планы на будущее. Война кончается, говорила она. Вот только заставим капитулировать Англию, и можно будет подумать о себе. Она не на шутку привязалась к Станиславу и начала мечтать о тихой жизни в собственном доме. Однажды она не явилась на место встречи. Назавтра он узнал, что госпиталь свернули, а медперсонал отправлен эшелоном, похоже, что в Югославию. Бесспорно, там они были нужнее.

В свободное время Станислав с Пелей отправлялись в город. Иногда их сопровождал Леру. Они заходили в ближайшее бистро выпить кальвадоса. Когда жестокость войны превышает сопротивляемость твоей психики, а ты по природе своей не палач, да еще тоскуешь по дому и не видишь конца военной авантюры — хочется забыться, хотя бы на время. Для этого есть бордель «nur für Soldaten» [9] Только для солдат (нем.) . . И алкоголь. Но вход в бордель по талонам, и попасть туда не так легко. К тому же нет ничего глупее и унизительнее, чем стоять в очереди среди томящихся в нетерпеливом ожидании солдат, которые, чтобы убить время, рассказывают нелепые, сальные анекдоты. В столовой казармы большой выбор вин и водок, обильная жратва и надоевшие друг другу морды. Поэтому лучше сбежать в бистро.

Кальвадос без закуски, разве что несколько жареных каштанов или горсть арбузных семечек. А иногда подвернется девица, которая пойдет куда угодно за банку консервов или буханку армейского хлеба. Правда, она все время будет дрожать от страха, опасаясь мести французских парней, которые стригут наголо тех, кто путается с врагом. Не всегда это девицы легкого поведения. Голод вынуждает отдаваться за кусок хлеба и матерей, думающих лишь о том, с какой жадностью накинутся на добытую еду их дети. В таких случаях солдат, если он еще не окончательно очерствел, чувствует себя отчасти мужем, старается проявить заботу и покровительство, ему не чужда бывает мысль — не он ли отправил на тот свет кормильца этой семьи. Связь с женщиной, едва сдерживающей свою ненависть, горька, лишена страсти и нежности, но все же лучше, чем в борделе, более интимна и не требует спешки. Да, лучше всего матери. Они никогда не обманут, не будут искать новых связей, придут и завтра, и послезавтра, всегда, когда у тебя будет время и буханка хлеба.

Хозяин бистро заметил, что Пьер говорит по-французски, как настоящий француз, и спросил, откуда тот так хорошо знает язык.

— Что ж тут странного… Я окончил Сорбонну, — соврал Пьер и горько рассмеялся.

С того времени для них всегда находилась горсть каштанов на закуску. Однажды по дороге в бистро они попали в уличный котел. Отряд эсэсовцев в касках перерезал мостовую и оба тротуара, полностью перекрыв движение. Задержанные прохожие, преимущественно старики, женщины и дети, не зная намерений известных своей жестокостью эсэсовцев, пытались повернуть назад и скрыться в прилегающих улицах. Но с другого конца улицы подъехала длинная темно-зеленая машина, из которой высыпал второй отряд и преградил путь. Толпа оказалась в ловушке. Остановилась, заколыхалась и, теснимая эсэсовцами, с тревожными криками начала медленно отступать к первому оцеплению. Трое «немцев» могли, разумеется, пройти через цепь загонщиков, но из любопытства остались в толпе. Эсэсовцы расчистили часть улицы, образовав нечто вроде сцены. Задержанные прохожие оказались невольными зрителями. Подъехал грузовик с брезентовым верхом и остановился на опустевшей части улицы. На одном из тротуаров установили пулемет. Рослый эсэсовец в каске, сдвинутой на глаза, растянулся на мостовой и припал к пулемету, словно фотограф, нацелившийся на объект съемки. Объектом была обгоревшая стена дома.

— Что тут происходит? — спросил Станислав эсэсовца из оцепления. — Зачем задержали людей?

— Казнь. Расстрел заложников, — ответил тот. — Вчера было совершено нападение на немецкий пост.

Между тем эсэсовцы откинули задний борт грузовика. Понукаемые окриками конвоиров, из него начали выпрыгивать люди. Это были мужчины в потертой гражданской одежде, многие в рабочих комбинезонах. Спрыгнув, они падали лицом на мостовую. Двое эсэсовцев поднимали их на ноги и грубо толкали в сторону обгоревшей стены. Когда подняли первого заложника, стало ясно, почему он не мог удержаться на ногах. У всех руки связаны сзади, глаза заклеены полоской пластыря, а рот неестественно открыт, губы судорожно сжимают что-то, напоминающее пингпонговый мячик. «Какая-то кость, что ли? — подумал Станислав. — Что они держат во рту? Вон и другие заложники чем-то давятся. Не сами же засунули себе какой-то кляп?» Он посмотрел на Пелю, который с ужасом следил за спрыгивавшими с грузовика людьми. «Что у них во рту?» Пеля впился пальцами в его плечо и с трудом выдавил: «Гипс! Гипс!» Да, это был гипс. Немцы залили рты гипсом, чтобы заложники молчали. Не могли выкрикнуть слов протеста, слов прощания… Он почувствовал, что давится сам, и хотел уйти, зная, что не в силах будет смотреть на то, что сейчас произойдет, но ноги отказались повиноваться. Словно в кошмарном сне, они вдруг налились свинцом, и Станислав не мог бы двинуться с места, даже если бы ему грозила смертельная опасность. Тем временем из темного нутра грузовика вывалился еще один заложник. Станислав невольно считал. Седьмой, восьмой, девятый… Еще один. Этому конвоир подал руку. Станислав увидел обнаженные, выкрученные за спину руки и длинные, прямые волосы. Боже мой! Женщина! Прыжок, и раздирающий душу стон толпы. Нет, не женщина — девушка. Маленькая, едва заметная грудь, тонкие ноги, прикрытые короткой юбкой, блузка в цветочек. Конвоир подвел ее к стоящей у стены шеренге, замешкался, словно хотел что-то сделать для нее, но, ничего не придумав, быстро отошел к грузовику. Лежащий за пулеметом немец вновь прицелился. Лязгнул затвор. «Внимание» — и гробовая тишина. «Огонь». Пулемет затрещал, словно град ударил по жестяной крыше. Заложники, скошенные пулеметной очередью у стены, задергались в конвульсиях. Они упали, как падают только сильные, здоровые люди, внезапно настигнутые смертью. И вот они лежат. Следы от пуль на обгоревшей стене, словно ссадины, и красные струйки крови, стекающей на тротуар. Молчит парализованная толпа — свидетельница казни. Вот опять появляются конвоиры. Быстро и ловко подбирают убитых. К месту расстрела задом осторожно подъезжает грузовик с открытым бортом, облегчая задачу тем, кто будет грузить недавних пассажиров. Конвоиры с грохотом забрасывают тела, которые занимают места в кузове, откуда их только что выталкивали. Спектакль окончен. Эсэсовцы строем направляются к своим автомашинам. Пулеметный расчет деловито собирает уже ненужное здесь оружие. Урчат заведенные моторы, чадят выхлопные трубы — и временно перекрытая улица может вернуться к нормальной жизни. Потрясенная толпа бросается к месту казни. Женщины пропитывают кровью казненных носовые платки. Непонятно, откуда у стены появляются букеты цветов. Слышатся плач и проклятья: «Les assassins! Les assassins!» Эти слова выкрикивают старухи, глядя на трех окаменевших немцев. «Что они кричат? — спрашивает Станислав. — Что это значит?» Пьер еле выдавливает из себя: «Идем отсюда! Идем! Они кричат, что мы убийцы». Но сам еще задерживается. Отламывает веточку липы и украдкой бросает к стене. Это все, что он может сделать для своих соотечественников. Но и это весьма рискованный жест. Они быстро уходят, преследуемые взглядами, полными ненависти. От кошмарного впечатления трудно избавиться. Заложники… Что такое заложники? Что включает это понятие? Некий условный смертный приговор. А условие лишь одно: совершит или не совершит преступление кто-то другой. Заложников арестовали под случайными предлогами, они могли бы жить, если бы кто-то другой не напал на немецкий пост. Как можно расплачиваться жизнью за действия других?! Выходит, можно. Такова логика и мораль гитлеровцев. Не важно, кто в ответе. Важны только месть, устрашение побежденных. Десять за одного, сто за одного… И вдруг раздается рев немецкого офицера. Они напоролись на него неожиданно. Занятые увиденным, не заметили вовремя. Офицер взбешен тем, что они не приветствовали его, как положено. «Почему не отдаете честь?!» Козырнув, они замирают по стойке «смирно». Пьер мямлит что-то в оправдание, извиняется, говорит, что они видели расстрел, а это непривычное зрелище. Объяснение никуда не годится, оно только ухудшает дело. Офицер орет во всю глотку: «Что значит непривычное зрелище?! Французский бандит у стены — это зрелище вы увидите еще много раз. Вы в армии фюрера, а не в «Армии спасения». Пусть расстреливают хоть сотню, солдат не имеет права забывать свой обязанности. Немецкое приветствие важнее жизни ста французских бандитов. Причем, отдавая честь, надо говорить «Хайль Гитлер!». Станислав вытянулся в струнку. «Осмелюсь доложить, — отчеканил он, — что нас учили отдавать честь молча. Так написано в уставе». «Заткнись, — рявкнул офицер, — НСДАП знает лучше, каким должен быть устав. Нет такого устава, который запрещал бы приветствовать фюрера. Запомните это. А я вас тоже запомню». Он приказал назвать номер части и отпустил. «Гитлеровская собака, — выругался Станислав, когда офицер отдалился. — Нацистская сволочь. Все-то они лучше знают. И человеческая жизнь для них ничто. Повезло еще, что этот гад не видел ветки, брошенной Пьером! Взял бы он нас в оборот, не дай бог…»