Януш Красинский - Сын Валленрода

— Понимаю, — сказал Сташек. — Мразь добросердечная.

На сей раз Клюта запротестовал.

— Пожалуйста, не называй меня так. Я не заслужил… И скажу больше. Из-за нашей дружины я порой терял покой и сон. Всегда мечтал о том, чтобы мы все вместе перешли в гитлерюгенд. Это был бы наилучший выход. Такие ребята, как наши… И не было бы обысков, арестов и прочего… Я надеялся, Сташек, договориться с тобой об этом. Только не хватало смелости. Я не знал, как тебе объяснить, как подойти к тебе. Ты ведь слепой фанатик, к тебе так просто не подъедешь. Но я надеялся, что ты когда-нибудь поймешь… Погоди, не перебивай… Знаю, по ошибался. Ты бы никогда не внял убеждениям. Пока была Польша, ты был от нее как в угаре. Я это понимаю. Поэтому от тебя не отступился. Ведь я сам польского происхождения. Но теперь, Сташек, теперь от Польши действительно остался только угар. Угар развеется, не останется ничего. Нельзя преклоняться перед тем, чего уже нет. Забудь о Польше. Она исчезла бесследно, тебе уже не за что сражаться. Großdeutschland, великая Германия, Сташек, вот великое дело.

— Ты выдал Дукеля?

Клюта вдруг умолк, сообразив, что изъясняется слишком напыщенно.

— Дукеля не было нужды выдавать. Да он и не прятался. И не скрывал, что возглавляет отряд. А сейчас демонстрирует свою враждебность к рейху и фюреру, и ему невозможно помочь. Его не спасти. Сташек, он одинокий человек, ни родных, ни близких, ему опостылела жизнь. Ему некого и нечего терять. Он волен поступать, как ему заблагорассудится. Но ты не должен идти по его стопам.

— Куда вы меня везете?

— В гестапо. Всего-навсего для короткой беседы. Спросят, во-первых, почему уклонялся от призыва в армию, а во-вторых, не хотел бы ты, несмотря на это, стать немецким солдатом. На первый вопрос ответишь, что сам не знаешь почему, а на второй, что переборол страх и, как гражданин третьего рейха, готов служить. Иного выхода нет, Сташек. Ты действительно гражданин третьего рейха. Освобождает от воинской повинности только военный трибунал. Ты скажи так, как я советую. Больше тебя ни о чем не спросят. Получишь справку и явишься на призывной пункт с опозданием, но по уважительной причине. Нигде, и упоминания не останется о том, откуда мы тебя извлекли. Армии нужны смелые люди. Мы прогуляемся еще раз по Франции. С песней на устах, Сташек. Только не сорвись, иначе погубишь себя и всю семью. Идет война, теперь не до шуток. Тебе известно, как я отношусь к твоей сестре. Мне не хотелось бы по-глупому потерять ее, хотя, когда я последний раз заходил к вам, Кася сказала, чтобы я ей на глаза не показывался. Она еще прозреет. Теперь все зависит от тебя, Сташек. Помни, что уже немало семей, относившихся враждебно к немецкому народу, было справедливо наказано, отправлено в концлагеря. А оттуда, говорят, нет возврата.

К гестапо подъехали затемно. Клюта вышел раньше, попрощался с напускной сердечностью под холодными взглядами гестаповцев. Еще раз призвал Станислава воздерживаться от необдуманных шагов, припугнул последствиями и выразил надежду на скорую встречу.

Альтенберг впервые оказался в этом доме. Хмурые физиономии стражников, черные мундиры и черепа над козырьками фуражек невольно внушали трепет. Несмотря на царящую здесь тишину, из каждого угла сумрачного коридора веяло жестокостью и кровью. Он почувствовал себя животным, пригнанным на бойню. Любой предмет, попадавший в поле зрения, казался орудием пытки, предвестником неминуемой смерти. Двери, бесконечный ряд дверей… Впервые в жизни они внушали ему страх. Любая распахнутая дверь и захлопывающаяся за ним — могла означать исчезновение с лица земли. Кася, мать — за этими дверями, нет! Ему почудилось, что он слышит их крики. Пронзительный крик боли, заглушаемый тяжелой лапой гестаповца. Нет! Двери кончились, и за поворотом показались бетонные ступени. Вниз, в подвал. Снова дверь, но уже другая, железная, за решеткой, которую перед ним распахивают. Да, все ясно. Отсюда уже не выходят. Спустя секунду его втолкнули в темную камеру и задвинули засовы.

Он был один. Один со своими мыслями. Со своей тревогой за судьбу матери и сестры, наконец, за свою собственную… Дезертир. Дезертир в военное время. Он не питал иллюзий. Теперь их действительно не было… Вероятно, захотят еще выбить из него какие-нибудь сведения о дружине, харцерских руководителях, а потом сделают то, что положено делать с дезертирами. Захотят… но не тут-то было! Молчать… Молчание — его последний долг. Вдруг он уяснил смысл разглагольствований Клюты. Наверняка речь шла о том, чтобы он не пытался упорствовать в своем молчании. И знал, что о нем известно гораздо больше, чем он предполагает. Клюта. Семь лет в гитлерюгенде! Почему же никто не догадывался? Взять хотя бы историю с монахами, с полицией, с велосипедом… Его арест и столь быстрое освобождение. Все шито белыми нитками. А они воспринимали это как дипломатические манипуляции. Дескать, гитлерюгенд предпочитает пока не обострять отношений с харцерством. А Клюту освободили просто как осведомителя. Сейчас это уже не имело значения. В крайнем случае можно написать на стене камеры: «Меня выдал гестаповцам бывший харцер Клюта 3 марта 1940 года — Станислав Альтенберг». Такая надпись приносит некоторое облегчение. Но у него отобрали все острые предметы, и в камере не было ничего, кроме параши.

Около полудня Станислава вызвали наверх. Подвели к одной из дверей, которые внушали ему панический страх, втолкнули в комнату. Сидящий за письменным столом человек в черном мундире молча показал на стул и жестом велел сесть. Сделал знак стражнику, чтобы тот удалился, и с минуту, не произнося ни слова, разглядывал арестованного.

— Ты немецкий гражданин, — заговорил гестаповец. — И тебе принадлежит почетное право служить в армии. К сожалению, ты оказался трусом. Пытался удрать. Как видишь, такие номера у нас не проходят. В твоей биографии имеется также довольно подозрительная страница. Но ты еще сопляк, и мы прощаем тебя. Мы прощаем тебе и последнюю безответственную выходку Дадим тебе возможность реабилитироваться. Можешь отличиться в боях с французами. И отомстить за смерть своего отца. Мы знаем, где он погиб и за что. У меня только один вопрос: будешь ли ты верен долгу немецкого солдата?

Станислав молча смотрел на гестаповца. Он не ожидал, что ему напомнят о смерти отца. И вдобавок в такой связи. Первым его желанием было крикнуть, что отец погиб вовсе не за то, о чем они думают, его попросту погнали на фронт, под пули. Но Альтенберг сдержался. И голос гестаповца помог ему в этом, голос, лишавший дара речи. Удивительно знакомый, где-то уже слышанный. Лицо Станислав видел впервые, но голос слышал. Наконец, вспомнил. Это был голос польского офицера. Мнимого посланца воеводы Гражинского. Это был тот самый человек, который требовал, чтобы Дукель организовал диверсионную группу. Умолял помочь полякам. Теперь он изъяснялся по-немецки, но голос был тот же самый. Не изменился.