Михаил Найдич - Высшая мера

— Не могу! Па-анимаешь, не могу, останешься с нами. — Он в общем-то хотел сказать, что, так и быть, рискнет поверить Мартынову, но когда разжал губы, они вытолкнули слова несколько иные: — Дадим вам работу делопроизводителя, со временем наденем погоны, соответствующие вашему званию. Но… прежде всего, проверим. Проверим каждое ваше слово.

Мартынов молчал. Проверка его не страшила: вряд ли, сидя здесь в плавнях, можно с дотошностью установить, учительствовал ли он в Пирятине и Фастове. Документы были надежные, на его же имя, что, впрочем несло в себе некоторую долю риска. Ну, а сейчас в самый раз скрыть свою радость, продемонстрировать недовольство:

— Значит, вы решили действовать против моей воли?

— Что же мне остается? — развел руками офицер и резко возвысил голос. — Я ведь могу поставить вопрос и так: идете в город, где находятся красные! Ну!.. А в нейтралитет я не верю, учтите.

«Здесь ты, скотина, прав», — добродушно подумал Мартынов.

На этом закончилась его первая встреча с полковником Айвазяном. Оставалось лишь притворно вздохнуть:

— Воля ваша…

Ежедневно полусотни, обозы уходили в двух направлениях. Одни — подальше в горы. Другие — на северо-запад, стараясь, видимо, с боями прорваться к Керченскому проливу, а оттуда — в Крым.

Дело почти невозможное. К проливу могут выйти лишь единицы, да и тем потребуются затем лодки, паромы.

Настроение у «нижних чинов» хуже некуда. Ничего хорошего в горах их не ждет. А в Крыму, у Врангеля?.. Разговоры среди офицерства — неприкрыто тревожные: «Из осажденного Крыма один путь — морем. Да и то, если не бросят. А дальше? Интернированным, что ни говори, быть не сладко».

Простые казаки не понимали этого слова «интернирование», но все хорошо представляли себе, что такое чужбина.

Командование ввело порядок: кто-нибудь из офицеров провожает уходящих до первой ночевки; потом возвращается и докладывает. Так спокойнее спалось полковникам Красильникову и Айвазяну…

Одну из вооруженных групп, которую повел за собой есаул, Мартынову в паре с подпоручиком Голышевым довелось провожать в горы.

Терентий Петрович с удовольствием покачивался в седле, полной грудью вдыхал теплый воздух и глядел по сторонам. Горы!.. Леса на холмах еще не густые, с залысинами там и тут — как новобранцы, у которых не отросли до времени чубы. Они были бестревожными; лишь когда налетал порывистый ветер, деревья бренчали зелеными кольчугами и вновь замирали.

Мартынова поразил один эпизод перед самой ночевкой.

Въезжали в деревушку. Квартирьеры уже указывали, какому взводу где расположиться. И вот некоторые конники стали расседлывать коней.

Есаул тут же вскинулся на них:

— Дурни эдакие! Команду мимо ушей пропускаете? Или первый раз в походе?..

Действительно, приказано было развьючить коней, а не расседлать. И то, что опытные службисты дали такую промашку, о чем-то уже говорило. Взгляд у казаков рассеянный, понурый. Ошибку свою они исправили мигом, но спрятать этот взгляд не смогли. Куда их ведут? Зачем?

Мартынов отметил это не только как разведчик, который обязан следить за настроениями чужого войска, но и просто, по-человечески. Конечно, понимал он, на руках многих из них — кровь его товарищей. Но ясно и другое: дорожки господ и этого простого люда обязательно разойдутся, рано или поздно.

Возвращались Мартынов и Голышев в полночь. Ехали рядом. «Прекрасный случай сигануть», — подумал Терентий Петрович. Подпоручик был узкогрудым цыпленком, и ничего не стоило быстро справиться с ним. Правда, у Мартынова нет оружия, но ведь и у Голышева на ремне пустая кобура. «Нет, наган у него припрятан, — решил Мартынов, — и послали его не зря со мной: это же проверка».

Вскоре он убедился: да, проверка, даже провокация.

— Луна-то какая! — заговорил подпоручик. — Кругом тишина, горы, жизнь, а мы куда возвращаемся?.. В это проклятое гнездо, где остались одни фанатики и жалкие людишки. Вы хоть задумались об этом? Был бы я решительнее, имел бы партнера, ей-ей плюнул бы на все. Красные меня простят, я ведь никого не убивал!..

Итак, все стало на свое место. Мартынов сперва хотел схватить за горло подпоручика — ах, ты, мол, гадина продажная. Но что-то его остановило. Что именно? Он тут же понял — можно переиграть. С одной стороны, есть возможность «отличиться» перед начальством, но с другой… Все ли будет последовательным? Он же остался у деникинцев против своего желания. Поэтому Терентий Петрович закончил разговор спокойной фразой:

— Оставьте, подпоручик. Думаете, у красных лафа? Вряд ли. Там хорошо, где нас нет.

Теперь он окончательно решил: пока никакого побега! За эти несколько суток, проведенных в чужом лагере, он выполнял мелкие поручения.

Удалось кое-что узнать, но — маловато. Еще, еще немного надо побыть здесь.

Утром его вызвал полковник Айвазян:

— Ну-с, как прошла вчерашняя прогулка?

Айвазян делал вид, что перебирает бумаги на столе, а вопрос — скорее для проформы. Терентий Петрович был, однако, настороже и мог бы спокойно выдержать даже сверлящий взгляд полковника.

— Никаких происшествий, господин полковник. Двигались по графику. Устроились на ночлег неплохо. Больных и отставших нет.

Офицер выжидательно глядел на Мартынова, и у того снова появилось сомнение: «Может, и правда следовало скрутить подпоручика и доставить сюда, как изменника? Или хоть сейчас рассказать обо всем?.. Доложить, видимо, придется, но не сейчас, — прикидывал Мартынов. — Человеку, которого я изображаю, моему второму «я», нужно малость поколебаться. Насильно оставленный, он сперва живет одним желанием — вырваться, ну а затем втягивается, начинает проникаться интересами окружающих… В этом истина!»

И через день он действительно «донес» на Голышева.

Сидел он тогда и переписывал ведомость на распределение оружия. В шалаш стремительно вошел полковник:

— Привыкаете? Как настроение?

Мартынов, как положено, встал и начал застегивать ворот гимнастерки.

Он это делал нарочито медленно, чтобы Айвазян мог увидеть на нем цепочку от нательного крестика.

— Настроение, Георгий Саркисович, весьма неопределенное, — играя в чистосердечность, произнес Мартынов. — Впрочем, оно лучше, чем у некоторых других.

Последняя фраза была произнесена многозначительно.

— Кого вы имеете в виду? — последовал строгий вопрос.

Мартынов молчал.

— Подпоручика Голышева?

— Его.

— Ну-ну! — полковник сердитыми шагами вышел из шалаша.

Сердился он на самого себя. «Ничего не могу поделать, — ударил он себя по ляжкам, — нравится мне этот человек и все!» В этот же день Мартынову был возвращен его револьвер, правда, не заряженный.

Тем не менее к вечеру, когда Терентий Петрович, задумавшись, стоял у акации и спокойно глядел в небо, Айвазян вырос за его плечами и резко спросил: