Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

– Брось, нет обиды в том, что ты меня стариком величаешь. Просто старость старости – рознь… Но я понял тебя и судить тебя мне не след. Когда ты сама ужо все решила… Да и не одна ты уже давно, знаю. Чую! – Пожевал губами Кондый. От этих слов шею и щеки Томши залило румянцем. – Делай, как решила, не мучайся, Ольма не твоя судьба и дороги у вас разные. – Арвуй встал, опираясь на посох, кликнул парнишек.

– Хой, мальки, бросайте ергушки! Упан, проводим-ка гостей до веси, да и все новости самолично послушаем, да, и посмотрим что там и как? Давно я в бол не выбирался… – Многозначительно добавил старый суро, пристально посмотрев на девицу.

Упан вслед за новым приятелем Ошаем не торопясь затопал по лесной тропинке вперед, Кондый, опираясь на свой крепкий посох, медленно побрел следом. А поникшая Томша встала и, как была с алыми щеками и, не поднимая от земли тоскливого взгляда, пошла вслед за всеми, уже успевшими скрыться в густом еловом подлеске. Но потом мотнула головой и побежала, догнав старого Кондыя. Стежка извиваясь, вывела на широкую, ведущую к селению тропу. Прошли мимо лесного колодца, к которому люди ходили редко. Его для того и строили в лесу, чтобы лесных жителей, населяющих лес, можно было умилостивить, дав им возможность пользоваться чистой, питьевой водой. А селищенцы сюда ходили, только тогда, когда кто-нибудь заболевал, и была необходима помощь хозяев леса. Кондый сам иногда приходил к темному лесному колодцу, побеседовать с духами, потому что знал, что через это темное водяное горло его могли слышать пращуры.

– Томша, – обернулся Кондый, – боловские все на кулигах, что ль?

Девушка подняла глаза и только собралась ответить, как издалека затараторил, услышавший вопрос, звонкий Ошай:

– Да-да, дедушка-суро, все ж в лес ушли. Мужики сечь-жечь, а бабы по ягоды, земляника ж пошла! Вона, – махнул в сторону уже виднеющейся веси Ошай, – Только старые остались сторожить, да, дружки мои на речку обещались. Отпусти, деда Кондый, Упанку своего, ух, покупаемся! Солнышко-колоколнышко жарит! А водица в Меже сейчас чудо, как хороша! Отпустишь, деда Кондый, Упана со мной? А? – Заискивающе взглянул снизу, подбежавший к деду, белобрысый Ошай. А босые ноги его так и приплясывали от нетерпения в светлой дорожной пыли, что покрывала в жаркий летний полдень стелющуюся под ногами дорогу.

Кондый повернулся к приёмышу:

– Упан, сходи на реку, посмотри там, сдружись, может, с ребятами? – Он ласково потрепал темные волосы внука и продолжил. – Только не забывай о туесе с водой! Он всегда при тебе должон быть! И нынче, как никогда для тебя полон!

Малыш поднял на Кондыя спрятанные под темными бровями внимательные глаза и сказал:

– Хорошо, деда, я помню про туес, – не по возрасту серьезно ответствовал Упан. И тут же, улыбнувшись, спросил, – деда, а что такое река? – головенка его круглоухая и темная наклонилась к плечу, а указательный пальчик в раздумии был прикушен крепкими зубками.

– Беги – Ошай покажет, что это! И расскажет, только успевай уши подставлять. Он еще тот звонок… – Усмехнулся в густую бороду и широкой жесткой ладонью шлепнул внука чуть пониже спины, направляя в сторону нетерпеливого Ошая. Мальчишки порскнули в сторону реки. Ошай бежал впереди, раскинув руки, будто летел, а его широкая, не по размеру, рубаха полоскалась на ветру за спиной. Темноголовый Упан ходко трусил сзади, не торопясь и размеренно шлепая по теплой дороге босыми пятками. Его коренастая фигурка неспеша догнала и перегнала рвущегося вперед белоголового Ошая, который уже запарившись стоял упершись ладонями в колени и смотрел в недоумении на своего, вроде бы, медлительного товарища. Арвуй отвернулся, и спросил Томшу

– Кто твой избранник, дева?

Та подняла на него глаза и сбиваясь, поведала:

– То Умдо, дедушка… – Комкая платок поведала она, – Он добрый, весёлый! – Волнуясь, продолжила Томша, – И подарки дарит дорогие, и батюшка его Шолеш в выселки ушел, на тот берег, починок богатый на излучине, жгут подсечину, поле скоро будет! – Тараторила девица, будто оправдывая свой выбор. Она прижала руки к груди, подняла брови, словно хотела уговорить. Мудрый суро только улыбнулся, положив подбородок на руки, удерживающие посох.

– Ох, дева! Убеждать меня не надо! Ведь ты уже сама себя убедила. – Кондый нахмурил брови, – Знаю, чего добиваешься, чего хочешь. Я схожу к Ольме, возьму твой груз. – Девушка удивленно вскинула глаза. А волхв, меж тем продолжил. – А что поделать, такова моя паша. Поле людских душ храню, возделываю и… пропалываю… – Добавил он, словно припечатал, грозно сдвинув брови. – Иногда пропалываю… Иди, Томша, схожу я к нему.

Девушка мотнула головой, будто досадуя на свою горячность, поклонилась земно, и подхватив подол, побежала в сторону селища, где на границе лесного сумрака и залитого солнцем поля уже маячила чья-то фигура.

– Беги, дева, беги к судьбе своей, кривая она будет, как бы тебе нынче о прямой не мечталось. Ну, где тут Межа-то река?.. – сам у себя спросил Кондый.

Крепкие поршни волхва из лосиной кожи легким, совсем не старческим шагом понесли Кондыя в сторону речного берега. И спина распрямилась, и посох он перехватил за середину. Зачем опора, если шагается легко и споро, и народ его, к тому же, не видит… Усмехнулся и ускорил шаг.

Кондый чувствовал себя молодым и крепким, несмотря на седую бороду, сутулые плечи и узловатые руки. Он давно перестал стареть. Как раз с тех пор, когда могучая и прекрасная Кулмаа, которую на его родине величали Морриган, посетила его избушку на болоте. Тогда она спросила его, чего он, пытливый ведающий, желает всей душой – уважения, богатства или бессмертия? И зрелый, только, только начавший седеть Кондый ответил ей, что люди важнее, их сберечь это главное, ибо потомки этих племен великие земли держать будут под своими дланями и сильными станут от моря черного до моря белого, от заката и до восхода. Сила богини сияла и потрескивала вокруг грозовым облаком, а в холодных глазах плескалась смерть. Но он не испугался. И Кулмаа сказала, что вечность тяжкая ноша, но Кондый ее достоин. И, вот, уже третий век он встречал мерян в этом мире и провожал их в другой, направляя, напутствуя и спасая. Он был истинный суро этой земли.

Ноги волхва мягко ступали по дороге, посох глухо ударял в землю. Мальчишечьи голоса, вернее один голос – Ошая звенел впереди, в ветвях пели птицы, летний ветерок игриво шуршал зеленью листьев и трав.

Тропинка довела их до бола. Местные свое селище никак не величали, бол он и есть бол. Но окрестный люд прозвал его Медведецевым, после зимней кареводы, случившейся на охоте. По левую руку от селения были поля, уже который год кормившие людей. Сразу за полями, на вершине, окруженного оврагами холма, вырастал частокол, он был не сильно высоким, а так от лесного зверья, всего-то в человеческий рост. Ворота были открыты и шагавший Кондый нахмурился от такой небрежности. Негоже оставлять бол без присмотра. Хоть времена нынче и тихие, но мало ли чего… Надо будет при случае Куяну попенять. Селение, окруженное частоколом, по местным меркам было не таким уж и маленьким. Полная дюжина дворов вместе с хозяйственными навесами, где в загонах находилась скотина, вольготно раскинулось на плоской вершине невысокого пологого холма. Арвуй обвел взглядом все городище и заметил, что старых землянок, которые строили пришедшие на это место предки ныне живущих людей, все меньше и меньше. Две или три осталось… А двускатные срубы, выраставшие им на смену, тянулись островерхими крышами к небу. «Растут избы, растет селище и племя растет, – подумал суро , – а это благо!» Между домами копошилась мелкая живность. Кое-где было слышно кудахтанье кур. Все дома открытыми проемами входов смотрели в сторону полдня и каждый строился, где хотел, однако почти в самой середине поселения виднелась широкая хорошо утоптанная площадь. В знойном воздухе висела тишина.