Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

Дни потянулись дальше и маленький Упан с любопытством и интересом слушал Кондыя, задавал вопросы, но тут же ярился, если не получал на них в сей же миг ответа. Старый суро забавлялся, ухмыляясь в седую бороду, когда малыш, злясь, покрывался шерстью и начинал порыкивать, упрямо наклонял круглоухую головку, и требовал ответа.

– Ты еще мал Упан-Бер, – с теплом в голосе говорил Кондый и тихонько щелкал по носу ярящегося медвежонка. Именно медвежонка! Ведь когда найденыш злился, человеческие черты исчезали, растворяясь в бурой шерсти, ладони становились широки, а вместо мягких розовых человечьих ногтей вырастали крепкие черные медвежьи когти, пусть еще маленькие, медвежонкины, но достаточно опасные для мягкокожих людей. Но старый волхв мальца учил не только ведовским знакам, но и учил того владеть собою, сдерживаться и не злиться по-напрасну. Правда, пока еще плохо получалось, но старик не терял надежды.

Рано утром мудрый суро будил малыша, заставлял умываться, надевал чистую рубаху, порты ему еще по возрасту не положены были. Кормил бесштанного лепешками с молоком и начинал занятия. Ставил маленькому Упану на голову полный туес холодной воды и начинал рассказывать о чудесных знаках, в которых таилась мудрость предков и помощь духов. Найденыш не мог долго стоять неподвижно, отвлекался то на шумнувшую за окном птицу, то на скрип половиц, то еще на какую мелочь, и большой туес часто опрокидывался, окатывая малыша мокрой и холодной водой. Старый Кондый заходился в каркающем смехе, топорщил седую бороду и хлопал жесткими ладонями по коленям. Малыш злился от обиды, от прилипшей к спине мокрой рубахи, от дедова раскатистого смеха, и медленно покрывался темно-бурой шерстью и злобные глазки яростно сверкали из-под насупленных бровей. Он злился, но обидеть деда не мог и не желал. Ведь именно этот человек подарил ему свою любовь, заботу и ласку. И пока дед смеялся, парнишка успокаивался, острые медвежьи когти прятались, бурая шёрстка таяла и перед любящим дедом снова представал розовощекий и черноглазый малыш.

***

Солнце взобралось на самую макушку лета. Зацвели липы, наполняя сладким медовым ароматом чащобу. Среди кудрявых веток и густой листвы деловито сновали пчелы, иногда залетая и в сумрачное урочище волхва, окруженное старыми елями. У крутой лесенки, ведущей в избушку, людскими ногами была вытоптана широкая проплешина, которая после полудня озарялась теплыми лучами солнца. Упан подрос, и старый волхв уже не разрешал бегать мальчишке без порток и неопоясанным. Справили Упану штаны и тонкий веревочный поясок. Каждое утро, умывшись и одевшись, завтракали тем, что приносили люди к медвежьему камню и чурам. После завтрака начиналось ученье. Ученье сложное, тяжелое, такое, что, порой, не раз приходилось менять мокрую рубаху на сухую. А потом после занятий дед усаживался на солнышке погреть старые кости, а Упан играл на освещенной солнцем проплешине. Он возился с птичьими костями, веточками и шишками, строя из них маленькие домики на ножках, совсем, как избушка у деда-суро.

Дед Кондый сидел на нижней ступеньке и щурясь наблюдал за вознёй внука. Уже давно он считал найдёныша родным существом и иначе, чем внуком не называл даже мысленно. Вокруг тихо шумела листва, шевелили густыми лапами ели, а сквозь ветки высоких деревьев нет, нет, да и проглядывали солнечные лучи.

Вдруг, чуткий Упан поднял голову вверх, ноздри его немного длинноватого для ребенка носа затрепетали, поймав чужой запах. Он дернул круглыми ушками и повернул голову в сторону леса, туда, где среди деревьев вилась тропка, соединяющая капище с болом. Кондый усмехнулся – звериное чутье найденыша еще никогда его не обманывало, и он, загодя, предупреждал деда о нежданных гостях. Подперев подбородок кулаком, с любопытством стал ждать, кто же к нему пожаловал. Тень от воткнутой в землю Упаном палочки еще не успела сдвинуться на два пальца, как уже и сам Кондый услышал шуршание травы и звонкие молодые голоса. На поляну перед дедовой избушкой вышла стройная девушка и верткий мальчишка, помладше девицы раза в два, оба беловолосые и схожие на лицо. В них Кондый узнал Томшу и ее братца Ошая. Глубоко поклонившись старику, брат с сестрой вежливо поздоровались:

– Ёлусь, мерен! Пусть путь твой в яви, прави и нави будет прямым и светлым, мудрый суро Кондый! – Арвуй степенно склонил голову и спросил:

– Что привело вас, чада, сюда, к древнему камню?

– Это Томша к тебе шла, а я, так, проводил, мало ли чего, лес, все-таки, а я как-никак мужчина, – гордо выпятив тощую грудь, протараторил Ошай.

– Молчи ужо, мужчина! – легонько толкнула брата в плечо сестра. – Молоко-то на губах не обсохло, да и порты только весной носить начал, защитничек, – улыбнулась девушка. – Вон, поди с чернявым поиграй, а я с дедом-суро переговорю. Взрослый у нас разговор, – перебила, возмутившегося было братца. И толкнув того легонько в сторону Упана, снова повернулась к Кондыю.

– Слушаю тебя, дочка, – мягко улыбнулся Кондый, – Садись рядом, рассказывай. Он похлопал широкой узловатой ладонью по нагревшемуся на солнце дереву широких ступеней.

– Уважаемый Кондый, – начала Томша, будто собиралась броситься в студеную воду, – помнишь ли ты Ольму, которого чудо-медведица Консыг-Куба заломала по ранней весне? Так вот, его нет больше в веси…

Кондый в удивлении вскинул седые кустистые брови:

– Неужто, помер?!

– Нет, что ты! – замахала руками та и быстро заговорила. – Деда, он ушел из веси. Он на берегу реки живет теперь, в шалаше… – Томша нервно затеребила подол льняного платья. – Он не такой теперь, как раньше был… Слабый стал, взгляд тоскливый, даже волосы посерели, ноги истаяли… И запах от него противный… Был. Пока он у мамки в доме был и Санда за ним ходила… – Томша сморщила курносый носик. – Рассуди, мудрый суро, как мне быть? Мы ведь сговаривались с ним, с Ольмой-то, еще по осени… Но не может он мне теперь женихом быть. Калека ведь, какой от него прок? И одна я быть тоже не хочу! Мамка говорит, как бы старой девой не остаться. Вот, если бы Ольма помер, тогда весной, все бы говорили обо мне: «Смотрите, Томша идет, из-за нее самый сильный парень на охоте погиб…» И я бы могла не позорясь себе нового жениха искать. – Кондый при этих словах строго нахмурился, но тараторившая девчонка того не заметила. – А так, все знают о нашем с Ольмой сговоре и косятся, когда я со знакомыми парнями заговариваю, а старики, так, вообще, головами качают… Шепчут, что я за него ручалась перед буем Куяном, а сама с другими улыбаюсь. Ведь Ольма-то жив… – вздохнула тяжко и, вдруг, вскинувшись, воскликнула, – Но сейчас-то он немощный, как старик. Ой, прости, – и зажав рот ладошкой, пробормотала, – Совсем не тебя подразумевала…