Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

Ольма, прижав подбородок к груди, с сомнением осмотрел себя. Ноги и правда лежали чуть согнутые в коленях, а тело слегка скрючилось в поясе так, что рубаха бесстыдно обнажила тощий зад, который холодила утренняя роса. Все то что ощущал нынче ниже пояса Ольма, не чуялось с того самого дня, как очнулся у ног буя Куяна на народном сходе, когда решалась его судьба.

– Да, не, они сами в бок так скатились, – поскреб затылок неверящий Ольма. – Быть такого не могет. Никак не могёт… Щас проверим. Дай нож. – И требовательно протянул руку.

Упан вновь заполз в шалаш, пошарил там, шурша сухой травой, выудил тяжелый нож и вручил его Ольме. Тот, не долго думая, ткнул себя острым кончиком в обнаженную ягодицу и зашипел, откинув нож в сторону и тут же освободившейся рукой зажал больное место, а между пальцев просочилась тоненькая кровяная струйка. Упан, шумно вздохнув, закатил глаза.

– Охо-хо! Горюшко ты луковое, – по-стариковски всплеснул руками парень, – и где мне теперь прикажешь кровохлебку искать, чтоб кровь твою дурную затворить? Крапиву жевать не буду! Даже не проси. Подорожником обойдешься! – Упан поднялся на ноги и зарысил в сторону натоптанной тропинки. Когда вернулся, продолжил:

– Вот, слюнявь сам, от пыли я отряхнул, – и сунул охапку подорожника страдающему Ольме прямо под нос, тот так опешил от такой настойчивости, что не сопротивляясь открыл рот, высунул язык и безропотно лизнул зеленый лист. Упан тут же пришлепнул его на пострадавшую задницу и с полным чувством удовлетворения стал наблюдать за пострадавшим. После некоторого времени вкрадчиво спросил:

– Ну, как? Полегчало?

– В какую сторону-то? – возмущенно спросил Ольма. – Если ты про кровь, течь перестала, а если про боль, то я ее еще чувствую.

– Так что ж возмущаешься?! Чувства в твое тело возвращаются. Это ж не просто дырка в заднице, это ж знак! – важно и с умным видом произвестил мальчишка и снова с хохотом повалился в траву.

– Хорош ржать! – сам фыркая от смеха пробурчал Ольма, – У нас еще дел по горло, а здесь еще лось не валялся! Хотя, нет, вона валяется и похрюкивает! Ты и в лося могешь перекинуться, али сразу в подсвинка?

Упан дергая ногами, сквозь слезы, катящиеся от смеха из темных глаз, выдавил:

– Уже иду, Ольмушко, уже иду, сокол ясный! А коли мне лент красных пообещаешь, вообще козой прискачу!

– Скорее козлом, буркнул, улыбаясь Ольма. – Вставай, орясина! Скоро усы вырастут, а у тебя лук не готов. – И так хорошо на сердце стало у бывшего охотника, что улыбка, как поселилась от этого веселья на лице, так и не сходила до самого заката.

А пока, просмеявшись, они с приятелем расположились у шалаша, на солнышке, которое медленно ползло вверх по небосклону и все теплее и ласковее грело их молодые тела.

– Лук твой должон быть длиною три локтя и пядь, тогда и можжевеловая планка, что всегда смотрит на тебя, будет такой же длины. – Важно поучал приятеля Ольма. – Вот, шкурь от коры вот этот ствол, он аккурат, под тебя подходит. – И подтолкнул к Упану самый длинный и толстый стволик, себе же выбрал чуть меньше. Каждый из них взял свой нож и принялся за работу.

До этого Упан прикатил полено и подтащил к нему Ольму, чтоб тот мог полусидя-полулежа заняться делом.

– Что, пуйка, сопишь что горшок с кашей? Чего не по душе?

– Вот, смотри, Ольма, ты всяко выше меня, вернее, сейчас длиннее, если лягу рядом, – фыркнул парнишка, на что бывший охотник даже нисколько не обиделся. А только по-доброму ухмыльнулся. – А палку себе короче и тоньше выбрал. А мне, вона, какую дубину подсунул…

– Дивишься моему выбору, парень? А нечего дивиться. Ты ж каждую ночь на вершок вытягиваешься, да и расширяешься тоже – снова хмыкнул, прищурившись на Упана, Ольма. – Вот, я с запасом на твой рост и выбрал. А я? Я уж вырос, больше расти не буду, да и не скоро встану, если вообще встану. Так что лежа мне сподручнее с короткого лука стрелять.

– Хорошо, то я понял. А, вот, ошкурю я можжевелину, а дальше-то что делать?

– А дальше, как говаривал мой отец, а ему его отец и мой дед: попроси у дерева стать ровным, да плоским, да не тонким, что лист зеленый, а таким, что ствол молодой, да крепкий, чтоб гнулся и не ломался, что изгиб держал туго… А пока уговариваешь дерево-то, гладь его руками, гладь его железом, ножом острым, ровно пальцами нежными, и ласково приговаривай: «Как уж я, молодец, саварожий сын, родов внук, поутру рань-рано встану, лицо свое белое студеной водицой умою, кудри-цо буйные гребешок-ом причешу-поприглажу. И рубашечку-то надену бранную, лазоревую, и поясом красным подпоясаюсь. Семь-сорок узлов подвяжусь. Трижды я солнцу поклонюсь, на полночь, полдень, да восход коло ясный-то, да в дорогу соберусь и пойду я: из дома во двери, из дверей в воротицы, из ворот на улицу, а с улицы во чистое поле, да во темный лес. Как в темно-от во лесу сидит дед-лешак моховой, поклонюсь ему и скажу: Ой, Лёха-дед, лешак, покажи мне куст синеягодный, покажи мне куст можжевеловый. Подойду я к можжевелине, встану прям-прямо, поклонюсь земно. Ты гляди на меня, можжевельничек, ты смотри на меня, солнышко, слушай меня, чисто полюшко, тёмен лес. Как вокруг можжевельника обхожу-то я, мысею на него не лезу, бобром за него не цепляюся, тако бы и все худое, плохое, вокруг меня обходило, на меня не налезало, не цеплялось, в стороне осталось. Ладонями тебя глажу, ножами вострыми выглаживаю. Братец можжевельник, помоги мне избыть все беды, чтоб стороной прошли! Помоги тяжелой стреле в цель летети, гибкой тетевой звенети. Как вы иглы острые, ветки тонкие смотрите, примечайте, все запоминайте. Чтоб кибить была гибкой, что шея лебяжья, да крепкой, что дуб столетний, да легка, что перышко. Ключ, язык, замок. Да будет так во веки веков.» Запомнил ли? – хитро прищурился Ольма, поглядывая искоса от земли вверх, прямо в глаза черноволосому… «Черно Волос… А и, впрям, мишка! Черен волосом, да, в старшего Волоса Волохатого обличьем… Черновлас! – мысль пронеслась в голове бывшего охотника и осела, словно тяжелый песок на дне далекой Унжи-реки. – «Унжа песчанная… Как есть песчаная, тиха и спокойна… а Янга, вот, по камням бежит, да в омута затягиват, хоть и не широка вовсе… А Межа наша петлями петляет, рубеж бережёт… Опять, не о том мыслю, что за беда моя, растекаться!?» -засопел возмущенно Ольма.

– Чего сопишь-то, друже? Не сопи, все у нас получится – и луки, и остальное все. А скажи-ка мне, чего у тебя, да у Кондыя слова-наговоры на речь боловских немного не похожи? Здешние другие имена богов говорят.

– Ну, про меня-то все просто, мой отец хоть и был раньше буем в нашей веси, но нездешний, он, пришлый. Мне мама рассказывала, да и он сам говорил, что пришёл он с заката. Пришел в бронзовой броне, да с оружьем железным, здесь такое не делают. А еще, мамка говорила, что он сначала наособицу жил, не в боле нашем. А с Кондыем. Да, и, вроде, он у Кондыя не один гостил, а с товарищем. Только тот потом помер. Мамка того ни разу не видала… А потом у них с отцом закрутилось… Ну, и я появился. Тогда уже батька бол водил, сильный был, умный. Да и мамка моя тоже красивая очень! Сейчас сдала, правда… Так то я все виноват. – Вздохнул тяжко Ольма. – Вот, отец и принес много разных историй про чужих богов и героев. У нас говорят, что Кондый тоже не местный. Но старики бают, что он уже так давно с нами живёт, что уже давно нашенским стал.