Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

А Упан тем временем ножом шкуру соскребал со своей можжевелины. Калека перекатился на спину и напрягая живот приподнял голову… В спину тут же привычно стрельнуло, но уже не такой сильной болью, что вчера. «А и получилось!» – обрадовался. Затем снова сам устроился затылком на полешке, схватил нож и заскользил им по своей палке…

Он увлеченно работал и поглядывал на товарища. Тот, время от времени косился на Ольму и старался повторять все то, что делал бывший охотник с можжевеловой палкой. Ольма задумался, вспоминая вчерашний поход в лес, и все, произошедшее с ними обоими.

– Слушай-ко, парень, ты давеча говорил, что что-то с тобой случилось, когда за тесалом бегал? Чего было-то? – как бы, между прочим, спросил Ольма.

Упан встряхнул густой челкой, сдул с носа прилипшую тонкую можжевеловую стружку и взглянул на бывшего охотника.

– Да… Чудно все это… Со мной, то есть внутри меня, чудеса обычно творятся, но так-то я привык, что не как все… Так, они, енти чудеса и вокруг вздумали приключаться, – хмыкнул парнишка и продолжил рассказ. – Ну, как в первый раз полаялись с тобой у опушки, так я и побежал, бегу, но чую зверь мой во мне ворочается злобно и наружу просится… Бегу и вспоминаю, что в стороне от тропки бочаг старый с черной водой стоячей есть, думаю надо голову туда обмакнуть, остыть… Ну, и свернул в сторону. Вдруг, потемнело вокруг, листва зашумела, кусты вкруг зашаталися! Ну, точь-в-точь, как тогда, когда мы с дедом-суро на лесную делянку ходили за малиной. Мне тогда дед сказал не пужаться, то леший шалит. Не любит, когда к нему другая сила приходит. Так и в этот раз – один в один было. Только шумнее – треск, там, громкий шорох и будто носится кто мимо меня меж стволов, а я глазом ухватить не могу, хотя обычно у летящего стрижа перышки на голове счесть могу… Ага… Я шаг замедлил, но иду дальше к бочагу. Вдруг, у самой воды пень весь поросший мхом вмиг вырос, аккурат с меня ростом, заскрипел на корнях-ходулях и стал поворачиваться вкруг себя. Скрип, да шум еще громче стал, еще раскатистее… Заухало, захохотало оно и из глубокой щели в грубой коре на меня будто две гнилушки болотные сверкнули, а потом словно из глубокого дупла раздалось «Здоров будь родственничек» . Я ему: «Да, какой же ты мне родственник? Ты, вона, мхом порос, а на мне шерсть растет, да и та редко» . А оно мне и вещает: «Лучше бы ты вовсе шерстью зарос, роднее б стал, глядишь, на четырех лапах бегал, да правильной звериной жизнью жил бы.» Я чуть в самом деле шерстью не порос, разозлил меня этот пенек трухлявый. Говорю ему: «Не тебе решать, как мне жить! Да и я сам выберу, что для меня правильно! Ты вообще кто таков, коли меня поучаешь? Скажу суро Кондыю, он на тебя вмиг огневиц нашлет!» Тут же в ответ рыкнуло на меня полено гнилое и скрутилось в жгут, точь-в-точь, как девки на реке белье выжимают. Заухало филином, да тут же своим уханьем и подавилось. «Ладно , – сказало оно уже потише, – родственничек, коли не господин мой, я б к двуногому бы и за два леса не подошел бы! Сузём выжигаете, деревья рубите, зверя бьете, охальники! Да послал меня господин старшой, гостинец тебе передать» . «Что за господин старшой, – спрашиваю, – такое же чудо, как ты?» Вскрикнула деревяшка тогда испуганно: «Замолчи, не гневай его! То прародитель твой, то сам Волохат-бог, звериный батюшка! И ты ему посвящен был еще, когда в мамкиной утробе зарождался!» Замолчал пенек, а я возьми и спроси его про подарок. Что, мол, за подарок мой кровный пращур мне отвесил? Деревянный дед тогда взял и разверз свою пасть, которая и впрямь была глубоким дуплом и оттуда филин вылетел, широкими крылами хлопая и неся в лапах суму лыковую. «Вот, – говорит, – кошель из лещины лесной, он пуст, ровно орех без зернышка. Но! Коли беда к тебе придет, достать из него сможешь то, что тебе в беде твоей поможет. А пока в сердце твоем мир, да лад он пустой будет.» Филин бросил сумку в траву близ меня и в чаще скрылся. Задумался я, буйну голову поскреб, думаю, какие у меня беды могут быть? Уж большей беды, что со мной зверь мой нутряной делает и нету, так я и сам с ним справляюсь, без всякого чудодейства, спасибо деду – научил… – Тут Упан зарделся, словно девка и продолжил, – А потом я про тебя вспомнил, может, эта ореховая котомка тебе поможет в твоей беде, да и взял ее. Правда, не утерпел и спросил у пенька, что ее до беды так и таскать с собой пустую? Чего в нее класть, говорю? А эта коряга мне проскрипела «Да хоть грибы складывай, всяко польза» сполз в бочаг и растворился, как и не бывало, да так ловко, что в бочаге даже воды не колыхнулось.

– Ну, и где твоя чудо-котомка, хмыкнул Ольма, ты ж на поляну только с тесалом приволокся.

– Дык, я ее у суро в клети оставил, не волохаться ж мне с ней по лесу?

– Ну, и шиш с ней, – махнул рукой Ольма. Поворочался с боку на бок и перевернулся на живот.

И так за разговорами и дружескими подтруниваниями, да за работой день склонился к вечеру.

***

А в селище, в сей же день поутру, пока около Ольминого шалаша двое друзей работали над будущими луками, рыжая Санда, Ольмина мать собиралась навестить суро. Расстелив на столе кусок холстины, она аккуратно сложила туда полть запеченной курицы. «Вторую половину ребятам завтра надо отнести, хотя, им полти и не хватит, поди. Ольма-то мужик почти, раньше-то по лесу набегается, все в дому подъест… Нет, надо им ввечеру целую запечь. А суро я пару лепешек возьму, да крынку молока, ему и хватит старому. Так то поесть, – сама себе мысленно ответила Санда, – А, ведь я с просьбой иду, надо ему что подороже отнести, чтоб богам не стыдно было отдать. Придется короб брать, а не узелок.» Сняв с крюка большой добротный короб, сплетеный ещё покойным мужем, Санда уложила в него помимо съестного еще отрез льняного выбеленного на снегу полотна и подумав сунула туда же старую, но еще крепкую лосиную шкуру.

Ремни тяжелого короба давили на плечи, когда тяжело ступая, хоть и еще не такая старая, но уже согнутая заботами рыжая Санда пошагала к лесу, туда, где у старого болота берёг селищенское капище старый суро. «А старый ли? – Подумалось Санде. – Седая борода на возраст особо не указыват, руки его крепки, походка твердая… Горбится только… Так он вон, какой высокий, будто и не наш… Мой Шоген тоже большого росту был, ну, так он пришлый же. Наверное, и Кондый пришлый… Хотя сколько себя помню – он всегда был. И мать его моя помнила таким же, и даже бабка. Будто вечный он. Не простой человек наш суро, — вздохнула Санда, — а с чего ему простым-то быть? Вон, какую заботу на плечах несет. Всех нас от нечисти оберегает, от бед остерегает, в будущее смотрит. Надо его не только о здоровье сына моего просить, но и о будущем повыспрашивать. Я ж хочу, как каждая баба для своего дитя хочет, чтоб жизнь ее детей лучше своей сложилась… А у Ольмы, вон как обернулось… И Шогена нет… Он бы не дал сыну глупость совершить. Да что уж поделаешь, прибрали моего любого боги и ушел он в духов лес охотиться, ждет, поди, меня… Да не могу я пока. Пока Ольмушку на ноги не поставлю…»