Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

Так, сама с собою неспешно беседуя и вспоминая прошлое, Санда вышла на полянку, где стояла избушка Кондыя. Тот уже сидел на ступеньках, будто ждал её.

– Да, я тебя ждал, рыжая Санда. – Улыбнулся и ответил на невысказанный вопрос арвуй. – Думаешь, откуда я знал, что придешь? Так я с предками часто беседую, вот, как с тобой нынче, они-то мне и рассказали. Ну-ко, дай угадаю. С просьбой пришла, да не с одной, – сощурил смеющиеся глаза Кондый, обходя вкруг женщины, – еще и судьбу пытать хочешь, так?

Санда во все глаза смотрела на него и дивилась, как тот угадывал все то, с чем пришла она к нему. Потом запоздало кивнула:

– Да, все так, мудрый суро. Просьба у меня одна, но большая и любопытство у меня есть, но важное. С ними и пришла.

– Ну, проходи в избушку, в ногах правды нет. Посидим рядком, да поговорим ладком. Давно ко мне гости не хаживали. Да, давай сюда короб свой, ой и тяжел, как же ты его дотащила, милая? – Ласково глянул на женщину волхв.

И от этих слов и мягкого взгляда замерла немолодая Санда, давно ее так не называли, и не смотрели так тоже давно. Тоскливо ей одной было и тяжело. Все заботы о сыне, когда уж по сторонам смотреть, да ласковых слов ждать?

Поднявшись по крепкой лестнице вслед за Кондыем она оказалась в светлой просторной горнице, с непривычным ей деревянным полом, который мягко поскрипывал под ее шагами.

В это время арвуй поставил ее короб на лавку и скомандовал:

– Ну, что застыла, хозяйка, показывай, что принесла в коробе, да и в душе?

– Не хозяйка я здесь, мудрый суро, ошибся ты, я всего лишь гостья… – смущенно заправила выбившуюся непослушную прядь под платок женщина.

– А это, как посмотреть, милая, – Санда снова замерла от приятного слова, а Кондый продолжил, – нам в уста слова боги вкладывают. Кто знает, может, я тебя в хозяйки позову, не забоишься, а, рыжая Санда? – озорно подмигнул мудрый суро застывшей у порога женщине.

А та, как в молодости, будто и не было замужества и нескольких неудачных родов, и смерти мужа, и увечья сына, будто ничего этого не было, так же озорно стрельнула глазом в сторону немолодого мужчины:

– Я бы и пошла, да боюсь, что такая старая хозяйка тебе в тягость будет. – Дурея от собственной смелости распрямилась Санда и гордо вздернула подбородок, отчего непослушная яркая прядь снова выскользнула из-под льняного платка.

***

Несколько дней уж прошло с той поры, как Санда рыжая к суро сходила, да с ним говорила. Да только кумушки местные стали подмечать, что Сандина спина снова, как у молодки распрямилась, лопатки за собой и плечи потянули, отчего ее не такая уж и маленькая грудь стала часто ловить на себе взгляды даже молодых мужиков. А глаза, глаза-то, будто светились маленькими солнышками. И потускневшие было рыжие волосы снова заполыхали ярким пламенем и уже не прятались под платком хозяйки, свободно рассыпавшись по плечам и повязанные яркой тесьмой. Кумушки поджимали губы – как это, простоволосая ходит. А той было наплевать на их кислые лица – она вдова свободная и сама себе хозяйка. Раньше Санда еле ноги передвигала, согнувшись от тяжкого горестного бремени, а теперь, словно легкая птичка порхала и все дела у нее спорились. Но самое главное дело было то, которым ее Кондый озаботил – это сапоги для Ольмы. На руки, да на ноги. Да, только где кожи взять, да как скроить, да как пошить? Вертелась по хозяйству, а саму всё думы одолевали…

Вдруг, во двор забежал голозадый мальчишка: с хохотом, да оборачиваясь, он убегал от своей мамки Еласки – это был самый младший сын Вагана, жившего по соседству. Еласка грозно нахмурив брови, но сама еле сдерживаясь от смеха, нарочито строгим голосом выговаривала :

– Ах, пострел! Вот, ужо, я тебя крапивой! Кому говорю, мыться пошли, вода стынет! – изловчилась, да и поймала неслуха. – По добру, соседка! – обратилась она, улыбаясь, к хозяйке двора. – С утра солнышком сияла, а посейчас тучки на лице хмурятся. Что за забота гложет?

– Да забот, полный огород! А, ежели, по серьезному мерекать, то задумала я изготовить Ольме сапоги на ноги, да на руки, а как подступиться к этому делу, ума не приложу.

– А ты и не прикладывай, я Вагаше своему скажу, он нибудь что и придумает!

Ровно через неделю Санда отправилась к Ольминому шалашу. В корзинке, кроме куринной запеченной тушки, да десятка вареных яиц, да свежего хлеба и крынки молока лежали завернутые в чистое полотенце сапоги для Ольмушки. «Для рук и ног» , – про себя довольно добавила Санда.

Не доходя до полянки, где в начале лета вырос Ольмин шалаш, Санда услышала раскатистый задорный смех на два голоса. В одном из которых с удивлением узнала голос Ольмы. Обрадовалась! «Видать, выздоравливает!» – и прибавила шагу.

Ольма с чернявым приятелем смеялись над очередной общей шуткой и остругивали можжевеловые заготовки для кибити. Вдруг высокая трава зашуршала и на полянку к шалашу вышла статная красивая женщина, не молодая, да и не старая. Пушистая длинная коса сияла оранжевым золотом на солнце, а от голубых задорных глаз разбегались добрые лучики.

– Ольмушка, чему вы так звонко смеялись, поведай? – спросил такой родной мамкин голос.

– Мама?! Ты ли это? Какая ты красивая стала! Тебя ворожея заворожила, что ли? – ошарашенно, пробормотал Ольма. Он смотрел и не узнавал в этой моложавой женщине свою так рано состарившуюся мать, которую он привык видеть с тех пор, как ушел в Духов лес отец Шоген. Мать довольно улыбнулась и поправила свою привычно непослушную прядь. А Упан отчего-то хмыкнул. Он уже не раз видел, как не единожды приходила к суро Санда. И с каждым разом возвращалась от Кондыя все красивее и моложе.

– Ну, допустим, эта «ворожея», вернее «ворожей» сам не один год уже с плеч стряхнул с помощью твоей мамки. – вставил свое слово Упан.

– Кто он? – гневно выдохнул Ольма и добавил, повернувшись к матери, как припечатал, – А как же папка наш? Ты что же, его забыла?! – почти выкрикнул он.

Все так же лучась счастьем и зрелой красотой Ольмина мать опустилась на колени напротив и, расправив подол, мирно произнесла:

– Что ты, сынок! Как можно отца твоего забыть?! Что ты! Я жду того дня, чтоб увидеть отца твоего в Духовом лесу и пойти с ним рука об руку. Но приснился он мне давеча и сказал, что пока я жива, грустить не должна и что Кондыю он меня доверить может… – сказала и заалела, как девушка.

– Кондыю?! Он же старый, ма! – возмущенно выдал Ольма.

– Так, и я не сильно молода! – щелкнула легонько сына по носу и сказала, посмотри лучше, какую обновку тебе Ваган смастерил! Ну, и мы с Елаской тоже постарались. Чтоб пока выздоравливаешь, руки и ноги в кровь не сбивал. Кондый сказал, что ты обязательно на ноги встанешь и будешь сильнее и ловчее прежнего. Ему предки поведали… – Говоря это все она споро разворачивала большой сверток из ткани земляно-зелёного цвета, который оказался плотными штанами, где широкая мотня застегивалась на частые деревянные кругляши, а не затягивалась, как у всех на веревочку. На коленях были нашиты не в один слой кожаные заплаты. И на заднице тоже. Рубаха также имела на локтях и на пузе кожаную броню. Но! Ко всему этому прилагались сапоги, целых три! Один большой на ноги и два поменьше на руки. Ольма глядел на обновки и улыбался.