Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

– А ты почём знаешь каковы они? – встрепенулся мальчишка. – Обнимался с ними что ль?

– Не, я с ними не миловался, но мужики баяли… – фыркнул Ольма, – А я с Томшой токма пообниматься успел… Да когда это было, эх… Ладно! Нам не эти пигалицы нужны, а сама хозяйка березовой рощи – берегинино дерево. Пошли. Поползли, то есть. Нет! Ты – пошли, а я – поползли, – совсем запутался Ольма.

Они пробирались средь высоких папоротников и трав все глубже в березняк. И, вот, среди изумрудной и прозрачной тени берез, вдалеке яркими всполохами заблестела вода. А перед друзьями открылась широкая поляна, посредине которой, почти у кромки воды, в окружении молодых тонких красавиц берёз, стояла старая, почерневшая от времени, мать березовой рощи. Её длинные плакучие ветки свисали до самой земли, образовывая большой изумрудный шатер.

Огромное, могучее дерево тенью своей листвы закрывало весь затин поляны, а среди ее вислых ветвей, можно было бы заблудиться. Раздвигая прозрачные зеленые занавеси они пробирались к центру поляны, где, не доходя до ствола шагов пятнадцати, им открылась поросшая низкой густой травой прогалина, что мягким зеленым ковром устилала все подножье старой березы. Густые колышущиеся ветки опустились у них за спиной, и они оказались как будто в огромной зеленой божнице, чей свод держал на плечах раздвоенный и потрескавшийся от старости ствол. А в развилке ствола, словно на на богатом седне, сидела девушка дивной красоты в длинной льняной рубахе. Ткань была настолько тонкой, что вовсе не скрывала красоты ее тела, а только подчеркивала ее. «Наши бабы так не ткут,» – подумалось Ольме. Невесомое полотно струилось по стройному стану, но плавные его изгибы прятались под плащом светлых с прозеленью волос, что стекали шелковистой волной с плеч и до самых пят. Босые ноги с белой жемчужною кожею дразнили и манили взгляды. В руках красавицы был гребень из резной кости, которым она медленно водила по своим волосам и вопросительно смотрела на гостей. Завороженные неземной красотой, друзья застыли было, но Ольма, будучи постарше и поопытнее, преисполнился важности и почтительно проговорил:

– Не серчай, Берегиня, что покой твой нарушили. – лёжа на земле он сделал попытку поклониться. – Делимся, чем можем. – Тут же дернул за штанину босоного Упана и прошипел, – Иди к березе подарки выкладывай, да не перепутай: сыр, хлеб и яйца. О, боги, – он закатил глаза с досадой, – мы ж яички не очистили! Девки Берегине яишню носят! Без скорлупы! – глухо бормотал сквозь зубы. – Выложи так, авось не обидится.

А сам, меж тем продолжил:

– Прими наши подарки искренние, поделись, просим, своим богатством. – Упан выставил угощение на растленное узорчатое полотенце прямо между черных узловатых корней в зеленую шелковую траву. После чего низко поклонился, как учил старый Кондый, коснувшись пальцами мягкой травы и, не удержавшись, продолжил вместо Ольмы, который хотел было вести речь дальше:

– Сытости тебе и радости, Берегиня, и вам жители лесные – травники, лешие и лесавки и всякая душа, что возле нашего шалаша. Примите наше угощение, не сердитесь за вторжение. Вместе пищу пригубим, вместе переночуем, а потом друзьями и расстанемся.

Девица бросила лелеять свои косы и, запрокинув голову, звонко расхохоталась. Просмеявшись, успокоилась и обратилась к Ольме, озорно сверкая глазами:

– Вы что же ко мне с ночевкой припожаловали? А приятель твой черновласый, побойчей тебя будет. Молодой, да ранний, вижу. И тебя тоже вижу. – Сузились строго берегинины глаза. – Где же охотник ярая сила твоя и дух горячий? Пошто с землей сливаешься, пластаешься, ввысь расти-вставать не хочешь? Раньше-то под моей березой горячи речи говорил и горячим телом траву обжигал. Да не один, а с девкой. Та трава аж от твоей страсти скручивалась-съёживалась, когда девку красную обнимал. Куда силу растерял-потратил?

Стыдно Ольме стало от слов таких, горячо щекам, а в носу от обиды защипало.

– Пошто я такой нынче, спрашиваешь? Да по дурости своей! Думаешь, мне в радость быть пыльным и холодным, да по земле пластаться?! – захлебнулся обидой и словами подавился. А Берегиня меж тем продолжила:

– То что ошибку свою признаёшь – молодец. Но в остальном – не на то жар свой скудный, оставшийся, тратишь, не на то… В другой сосуд его лить надо, а не злыми словами вокруг раскидывать… Мне-то от матушки нашей тишина, да нега досталась, я ее не трачу, но дарю… – Журчал ее голосок, – Вот, и ты не шуми понапрасну, копи силу, копи. Да дари потом… Но нынче поведай-ка лучше, зачем пожаловали, да еще и лакомство принесли для меня? – Берегиня мягкою струёй стекла с дерева и опустилась на колени около угощения.

Ольма собрался с мыслями, задвинул горячую обиду поглубже и ответил:

– Роща твоя, знамо дело священна, и попросту взять и сломить дерево в ее пределах – нехорошо это. – Берегиня, отломив кусочек сыра, благосклонно кивнула и махнула ладошкой – продолжай, мол. Ольма продолжил. – Ну, так, вот. Замыслили мы луки крепкие изготовить, березовые планки нужны. Две.

– Луки, говоришь? Оружие… Злое, кусучее… Зверя бьет-убивает, птицу ранит… – нахмурилась Берегиня. Но тут в разговор вмешался Упан:

– Послушай, Куштырма, ты ведь Кострома-Костромушка? Неужто не знаешь, что человек долго на одних травках не протянет, надо и дичь добывать…

– Знаю, ведаю. Откель имя мое верное знаешь, – мурлыкнула Берегиня, – Кто сказал? – облизнула пальцы от крошек Кострома.

– Так, вот, он и сказал, – махнул Упан рукой в сторону. – Грустная твоя история, дева.

– Не дева я простая, да и не совсем Берегиня, кое-что могу… Не только цветком ярким в лесу синеть. – И запела, – Вот трава-цветок – брат с сестрою, то Купала – да с Костромою. Братец – это желтый цвет, а сестрица – синий цвет… – журчание ее песни оборвалось и она продолжила, – Что же, благодарствую. Угощеньем порадовали, да разговором ладным. Так уж и быть – отдарюсь. Дам я вам плоти березовой. У самой матушки-березы попрошу, – прижалась щекой к грубой коре Кострома. И, вроде, только что у корней, в траве сидела, а тот же миг над Ольмой склонилась, Упан и моргнуть не успел. Склонилась, прохладной рукой по голове погладила, да быстрыми пальчиками до щекотки по спине пробежалась.

– Не тут ты сломан, милый, а вот здесь, – толкнула мягкой ладошкой в лоб, будто телка, – Коли историю мою знаешь, то и знать должон, кому Кострома является самолично. Знаешь, али нет? Молчишь? Так я поведаю. А прихожу я к тем, кто совершает ошибку, сходную с моею. Прихожу я к тем, кто стал слишком черствым, гордым, кто перестал замечать что в душе у других округ него, к тем, кто посчитал себя лучше других. А ты посчитал, ведь, верно? Провинился сам перед собой и перед обществом. И должон испытание пройти. Какое не скажу – сама не ведаю. Знаю только, что сплели Доля и Недоля нить твоей судьбы с черным сыном медведицы-девицы, и кроме планок березовых дам тебе совет глядеть на людей, что рядом, и быть добрее к ним, о них думать, а о себе забывать.