Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

Ковырялись с рыбой долго, солнышко давно перевалило за полдень и неспешно клонилось к окоёму. Извозившийся по уши в рыбьих кишках Упан, под руководством Ольмы, торжественно извлёк из рыбьего брюха огромный рыбий пузырь, самую что ни на есть главную сокровенную часть крепкого клея. Ольма торжественно и собственноручно эту потаенную часть разрезал и растянул на палочках для просушки.

Солнце уже садилось, когда они с удовольствием уписывали нежное, запечённое на углях рыбье мясо. Липкий горячий сок тек по пальцам, губы и щеки выпачкались в золе, а в животах стало тепло от приятной сытой тяжести. Наевшись и цыкая зубом, темноволосый приятель заговорил:

– Да мы с тобой настоящие русалы, братишка! – Хмыкнул Упан, – В тине, рыбой воняем… Скоро хвосты вырастут. – И тут же дурашливо прижал руки к бокам, хлопнул ладонями по бокам и пропищал тоненько, – У русалочки рыбий хвостик, а на сердце тоска и лё-о-о-од!

– Да, помыться не помешает… Только, вот, вечереет, как бы настоящие русалки не сбежались на твои песни…

– Да, ладно, нету здеся никого! Айда мыться, а то к утру склеимся и из шалаша не вылезем. – Парнишка закинул приятеля на закорки и ухая поскакал к воде. С хохотом они плюхнулись в воду и прямо в одежде принялись плескаться на мелководье. Упан разыгрался и, представляя себя русалкой, нацепил на голову комок длинных водорослей и тоненько голося выполз на камушек у воды стал делать вид будто причесывается.

Ольма отмокал в тёплой воде, облокотившись на локти. И ему было так хорошо – он смотрел на дурачившегося Упана и на вечереющее небо, будто подкрашенное черничным соком. Солнце садилось за лес и сиреневые тени медленно ползли от леса в сторону реки. Как только их длинные темные пальцы дотянулись до зарослей камыша, что окружали Ольмову заводь, камыш еле слышно зашуршал, и около камня на котором сидел и потешно голосил Упан появилась тень сгорбленной черноволосой старухи. Она поднялась за спиной парня и прошипела:

– Пошто мой камень оседлала, девка, рыба зелёная? Твоё место на берёзах за излучиной. Здеся я власы чешу и песни пою. – И безобразная брюхатая старуха, упершись в спину Упана холодными лапами, вознамерилась столкнуть того с камня. Но черноголовый уперся и, резко развернувшись, рявкнул по медвежьи прямо в зелёную морду речной нечисти. И та, от испуга не удержалась и плюхнулась сморщенным старушечьим задом в мутную воду, после чего гнусаво захныкала:

– Что деется, что деется-то?! Оборотни в русалках ходют, у исконной речной нечисти хлеб отбираю-у-ут! Скоко себя помню, не бывало такого! Где же мне нынче власы чесать, да косы плести, да песни пе-е-еть? Как же мне шошичихе теперя быть? Набрели новые, молодые, дерзкие. А ты чего скалишься болезный? – Обратилась она уже к Ольме. – Тебе до первых холодов только жить, а дальше все – и не жить вовсе… – После этих слов шошичиха схлопотала комком водорослей по морде от Упана:

– Ты старая говори, говори, да не заговаривайся. Ольма-брат ещё тебя нечистую переживёт! Сейчас как выволоку на берег за космы чёрные, да к дереву привяжу на солнечной стороне, враз отучиться гадости говорить.

Речная бабка сжалась в комок и меленько затрепетала, задрожала от страха.

– Миленький-красивенький, не губи! Не губи, молодец! Все, что хочешь сделаю, не губи, не волоки меня на солнце, на землю сухую-у-у!

– Да, что ты можешь, старуха? Космами только трясти? Так я и сам шерстью не обделен, – и мотнул головой.

– Ну, и не такая уж я и старуха, – рисуясь поправила спутавшуюся редкую прядь шошиха. – У меня есть кое-что, припрятано, да… В камышах, у донышка, в иле мягком. Давно лежит, ешшо от прежней жилички осталося. Для твоего болезного аккурат пригодиться.

– Так тащи, чего медлишь!

Ольма, как лежал в воде, так и лежал, совершенно без страха и паники наблюдая за происходящим. За последние дни он уже устал удивляться тому, что его, казалось бы такая медленная и беспросветная жизнь калеки вдруг покатилась, как крашеное яичко с горки в светлый день.

– Думаешь, вернётся? – Спросил Упана охотник, – Не обманет, а то нырнула и ищи свищи.

– Не, не обманет, она меня боится. Я сильнее. Если что найду и выпотрошу, да на клей пущу, – хохотнул удачной шутке парень.

Пока они болтали, солнышко совсем спряталось за лесным гребнем, по траве, да по реке поплыли первые клочья тумана, а на тёмном, ясном небе заиграли первые звезды.

В камышах прибрежных снова зашуршало и к камню выбралась шошичиха.

– Вот, золотенькие-серебряные мои, вот жемчужные, вещица, аккурат вам полезная. Ему, вон… – Добавила, буркнув и выложила на камень прямо к ногам Упана ракушку, размером с голову взрослого мужика, всю поросшую водорослями и облепленную тиной.

– Что это? – нарочито хмурясь, спросил черноголовый, – Что ты притащила старая?

– А ты отвори её и глянь глянь зенками своими ясными.

Упан взялся за края створок и с натугой потянул их в разные стороны. Не пошло! Взрыкнул, взбугрился мышцами и запустил в щель тут же удлинившиеся когти. Сначала, ничего не происходило, а потом края створок медленно подались под напором сильных пальцев. Раковина распахнулась, и в трепещущей розовой плоти блестели матовым белым цветом неровные, продолговатые перловицы. Упан насчитал их ровно семь.

– И что нам с ними делать? Бусы вязать? Мы ж не девки красные. Хотя подарок знатный, благодарю.

– Зачем бусы? – усмехнулась бабка, – Увечный их проглотить должон, да не все разом, а по одной в седьмицу. От них жилы, да кости крепнут, как камень крепки будут, крепче железа. Правда, перловицы только в воде живут, посему надо их в воде держать, причем, дай памяти, из трех ключей взятой, тогда чудо свершится и ноги твои, касатик, окрепнут, – зыркнула в сторону Ольмы шошиха. – А теперь, золотой-серебряный, камушек-от ослобони, мне ещё до рассвета дел переделать надо, косы расчесать, да заплести, да песен попеть… – проскрипела шошиха.

Упан слез с камня держа в руках раковину. Шошичиха тут же забралась на камень, с кряхтением угнездилась и стала перебирать свалявшиеся тёмные космы, тоненько и скрипуче, но очень неразборчиво, подвывая в такт.

Бредя по щиколотку в воде, парнишка подошёл к лежащему в воде Ольме и сказал, вздохнув:

– Давай, глотай что ли…

– С чего это, – вдруг вскинулся, будто очнувшийся от сна Ольма. – Не буду я ничего глотать, может, это отрава? Съем и помру!

– А тебе не все ли равно, – непонятно отчего устало пробормотал Упан. А из-за его спины, от камня, раздалось скрипуче-напевное:

– Ты, паря, долго раковину-то не держи голыми руками, она с тебя силу сосёт. Потому повторяю, надо сии перловицы в живую воду положить, чтоб они силой живой воды питались, а не твоими, человечьими, или не человечьими, кто знат?.. – добавила с сомнением в голосе, престарелая нечисть.