Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

– А зачем тебе перловица? – заинтересованно прищурился медвежонок.

– Я ж тебя не пытаю, зачем тебе они? А хотя бы и в колодец положу, на донышко! Пущай полежит, опосля пригодится. Ну так, как? – вкрадчиво поинтересовалась змея. И тут же добавила, – А луна-то все бледнее становится, торопись с мыслями-то…

Упан окинул темный небосвод быстрым взглядом, вздохнул, как будто в воду прыгнуть захотел и рявкнул:

– Согласен.

– А раз согласен, то на рассвете брось одну перловицу в колодец. И уговор будет выполнен.

– А как же водица? Воды мне тоже на рассвете брать придется? – возмущенно рыкнул медвежонок.

– Экий ты горячий, прям обжечься можно! Водица из этого колодца ужо в туеске у тебя плещется, проверь, потяжелел ведь.

Упан вскочил на лапы, тяжесть туеска с водой и впрямь ощутимо натянула веревку на шее.

– Благодарствую, Суркиш! – и неуклюже мотнул головой, изобразив поклон.

– Не за что! – прошипела змейка, – Уговор наш не забудь! На рассвете точно отдарок жду! – выговорила уже в спину убегающему прочь медвежонку.

***

Луна висела в небе серебрянной лунницей, что давным давно видел Ольма на груди у девушки, с которой хотел иметь общее будущее и состариться вместе. «Вот уже и имя забывать стал, как её?… Томша, да, Томша… Да, приятная была девка и оку и сердцу… Да где она нынче, с кем за руку ходит, к кому за околицу бегает?.. Осталась, вот, луна-луница в небе, даже имя рябью подернулось в памяти» – размышлял Ольма и мысли вязко текли, как струи воды, маслянистые и медленные в лунном свете. Было так тихо-тихо, будто мхом уши заткнул, как в детстве, от грозы-грома прятавшись. А вода будто склизкими рыбьими спинами змеилась возле больных ног, мерцала мутным свечением там, где упала раковина с волшебными перловицами. И так покойно было на душе, благостно, хотелось лечь навзничь прямо в ласковый мягкий шёлк воды и дышать ею, как воздухом. Качнулся купол неба, проскальзывая над запрокинутым лицом всеми звездами, всей молочной дорогою….Вода уж затекала в глазницы, смачивая открытые глаза и завихряясь тонкими бурунчиками вокруг светлых тонких ресниц…

Из этой покойной тишины и мягкой прохлады Ольма был грубо вытащен за липкие спутавшиеся и мокрые вихры, а в ухо заорало знакомым голосом:

– Совсем сдурел, что ль?! Навьем стать захотел, русалом?! Обломись! Не будет у тебя хвоста и лягушачьей кожи, не дождесси! Я что, зря сквозь лес ломился и змеинные сказки слушал? – все орал и орал Упан, выволакивая безвольное тело на берег. Бросил его там мокрым мешком и так же ворча и причитая ринулся обратно в воду, шаря руками в мерцающей мути.

– А-а-а! – Торжествующе воздел руку с раковиной, – Ужо я тебя в туесок-от засажу злодейку! – Булькнула в берестяной посудке водица, собранная из трех ключей, и парнишка устало откинулся рядом с мокрым, но умиротворенным Ольмой. Но не долго лежал, вскинулся:

– Глотай давай! – и протянул Ольме на ладоне перламутровую горошину. Ольма послушно открыл рот. Упан, сердито сопя, затолкнул перловицу ему в рот и снова рявкнул:

– Глотай, кому говорю!

От громкого окрика Ольма вздрогнул, гулко сглотнул и ошарашенно захлопал глазами, когда гладкий большой комок скользнул в нутро и разлился там приятным обволакивающим теплом.

Помолчали. Потом Упан, как бы невзначай спросил:

– Чуешь чего?

– А? Что? – очнулся Ольма, будто вынырнул из теплого молока.

– Я спрашиваю, чуешь чего?

– Где?

– Внутрях…

– Вроде, ничего не чую, внутрях-то. А снаружи чую! Глянь, какая красота! Небушко расписано узорочьем, звездочки-гвоздики!… Нет! Звездочки, как цветочки на лугу, а по лугу легкий ветерок волну гонит, то малиновую, то багряную, то муравчатую, то бисную, а то и вощаную – разноцветье… А еще будто пятки кто-то щекочет, мураши бегают будто… Да откуда они взялись-то, муравейник чтоль?! – приподнял голову от земли и слабо дернул ногой Ольма.

– Смотри-ка, а шишимора не соврала, – протянул Упан. И вдруг вспрыгнул и заскакал по прибрежному песку вокруг Ольмы, заскакал, приплясывая, да припевая:

– Ай, люли-люли-люли, у Ольмы ноги выросли! Хвост-то ящеров отпал, да и к навью убежал!

Вдруг резко остановился и рявкнул с подрыкиванием:

– Будешь жррррать их каждую седьмицу, понял?! И не отверррртишься! – сверкнул алым угольком глаз из под лохматой челки.

А волглая ночная темень уже отступала, сменяясь розовеющими предрассветными сумерками. Над речной гладью парил сизый туман, колыхаясь и медленно истаивая, устремляясь к веткам деревьев, что полоскали листья в водах реки, а затем выше и выше к светлеющему небу. Предрассветные облака, словно рассыпанные перья птиц подсвечивались золотом уже просыпающегося солнца.

– И чего разлегся? – Поинтересовался Упан. – Столько дел еще впереди!

– Поползли спать, что-то зад у меня замерз.

– Йэх! Вылечил на свою голову, теперь зад у него мерзнуть стал! Раньше валандался в воде, пока не надоест! А теперь зад замерз! Больше ничего не замерзло? Бубенцы-то на месте? А чижика твово искать не придется часом? Не сваришь с тобой каши!

– А я и не умею кашу-то варить, мамка вкусно варит, – лениво ответил Ольма и пополз в сторону шалаша, отталкиваясь теперь не только руками от земли, но и вяло подрыгивая ногами, неумело, неловко, постоянно теряя опору, но пошевеливал больными ногами.

– А ты чего ногами-то раздрыгался?

– Я? Хорош заливать! Болтаются хвостом, пока ползаю, да и только.

– Думаешь? – задумчиво протянул Упан и остановился, а Ольма продолжал медленно ползти к шалашу. Тем временем мальчишка сорвал тонкую травинку и кровожадно ухмыльнувшись стал подбираться к пяткам товарища. Кончик стебелька достиг своей цели и, коснувшись пятки, медленно скользнул к основанию пальцев. Ничего не произошло. «Видимо, он к траве привык, она ж с весны вокруг щекотится, “ – подумал Упан. – «Хорошо, попробуем по-другому!» Снял с пояса нож, и ловко ткнул Ольму в пятку. Тот взвыл.

– Ты очумел, скаженный! Больно же! Ты чего меня калекой сделать хочешь?! – Выкрикнул и осёкся… – обернулся через плечо и ошалело глазел вытаращенными глазами то на нож в руках Упана, то на закровившую пятку, то на приятеля. – Это чё, я теперь и ногу почувствовал? Они ж давно не живые, мертвые, ящером прибранные…

– Ну, а я тебе про что! – радостно рявкнул Упан, – я ж говорю дрыгаешь ходилками! А ты не могёт такого быть!

– А ну ткни еще раз, в другую, только потише, а то не пятки, а решето будут и вуром истеку. – И так же через плечо наблюдал, как мальчишка подобрался к другой пятке и легонько толкнул ее кончиком ножа. – Ай! Точно больно… – снова протянул Ольма.

– Да что ты все тянешь, да гундишь, как гнусь, радуйся! Перловицы работают, не обманула шишимора старая! Ты, ползи спи, а я к суро сбегаю, расскажу, может, подскажет что?… – И убежал.