Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

Ольма лежал в шалаше, на сухой траве, вдыхал ее запах, чувствовал, как зудят колотые пятки и улыбался. Он будет здоровым, не важно когда, но будет.

***

Заканчивалось лето, Ольма под чутким надзором Упана проглотил уже четыре жемчужины, это если вместе с той первой считать. Приходил Кондый, растирал Ольмовы конечности хитрой и вонючей зеленой мазью и заставлял натягивать меховые штаны и чтоб мехом внутрь. Потом ремнями пеленал не туго их меж собой и оставлял до следующего утра, утром же Упан помогал стягивать меховые пеленки и одевал приятеля в уже порядком потрепанную одежду, что смастерила мамка вместе с соседями. Поляну ребята обжили. Все равно, что маленькая корка получилась, только той корке перта не хватало, или на крайний случай землянки. А пока только шалаш стоял крепко. Упан за ним следил, чинил вовремя.

Луки у друзей получились на загляденье – крепкими, гибкими, да тугими. Роговые накладки для кибити и кость для рогов, да и жилы тоже, Ваган по просьбе друзей добыл. У сохатого оленя позаимствовал. За это Упан в медвежьей личине много зверья разного на охотника из леса выгнал. Вагану хорошо, и на семью хватило и с обществом поделился. А кости, рога, да жилы ребятам жалко что ли? Да и мяса им же навялил. Всё – еда.

Упан рос по прежнему не по дням, а по часам, как на дрожжах и раздавался в плечах, чему очень способствовали занятия с луком. Ольма же стрелял лежа на спине, ноги его, хоть и вернули чувствительность, но по-прежнему не держали. Стрелять лежа он подглядел у отца, еще в далеком детстве. Тот рассказывал, что так в йуре воюют, когда врага скрадывают. Йура Ольма не видал, но отец говорил, что там ни единого деревца, ни кустика до самого окоема. И чтобы ворог не заметил, надо было передвигаться только по-пластунски. И стрелять тоже лежа. Вот он и стрелял, лежа на спине и закинув голову назад, вытягивая руку с луком в сторону мишени.

Однажды пришел суро. Рядом крутился вездесущий Ошай. Седобородый арвуй присел на чурбачок, что стоял с краю их маленького дворика и молча наблюдал, как ребята пускали стрелы в оставленную шагов на пятьдесят доску. На доске был намалеван черным углем неровный круг. Упан пытался стрелять, но слишком много прикладывал сил, и потому то ломал стрелы, то рвал тетиву. Не успевал чинить. Ольма же метал стрелки вообще, можно сказать, на ощупь, выросшая за лето трава ему, лежачему, закрывала обзор, из-за чего он промахивался и злился. Впрочем и Упан тоже злился, время от времени порыкивая и сверкая красными угольками глаз из-под бровей. Кондый посмотрел, посмотрел и произнёс с досадою:

– Эх, парни! – крякнул, – Я, конечно, суро, арвуй и все такое, но вижу ж, что вы добрые луки только терзаете почем зря, а толку никакого. Я вам тут принес кое-что. Настоечку одну. Обоим очень пользительна будет. – Пока договаривал, достал из котомки небольшой глиняный горшочек, а ребята уже тут, как тут, носами водят. Упан сверху, а Ольма снизу. Суро с громким хлопком вытащил из кувшинчика плотную затычку и Упана словно отбросило волной едкого запаха, он пошатнулся, заслонясь, зачихал и закашлял. А у Ольмы вышибло слезу от рези в глазах. Сам же Кондый только поморщился и открыл рот, чтобы не вдыхать резкий и неприятный аромат. Ольма проморгался и просипел:

– Ты нас, старый, отравить придумал, чтоб не позорились дальше?!

– Больно надо – травить! Мне еще надо посмотреть, как она на вас подействует, настоечка-то моя. Любовно вертя в руках горшочек, ответствовал Кондый, – Давно я ее варю, годков этак… Дай, вспомню… Годков этак… – стал загибать пальцы и что-то бормотать себе в бороду. – Змея я лет пятьдесят назад завалил, жилы сохли лет пятнадцать, одолень-траву и дурман в затмение собирал… И только потом на огонь вариться поставил… Так, почитай почти семь на десять годков ее и варил, вчерась поспела. Все не знал, куда пригодится. А она, вот, она вам сгодилась. Пейте!

– Пить, – выдавил из себя Упан. – Я тебя, дед, люблю, конечно, и благодарить век буду за науку твою и ласку, но эту отраву пить не буду! Если от одного запаха подохнуть можно, то что будет, если ее проглотить?!

– Погоди голосить, внучек, а лучше вспомни, какой змей бывает?

– Чёрный, длинный, скользкий, холодный, бррр, противный.

– А, вот, и неправда твоя! Змея на солнышке греется и жар солнечный впитывает, потому и горячая на ощупь и гладкая. Это и солнечное начало, и лунное, жизнь и смерть, свет и тьма, добро и зло, мудрость и слепая страсть, исцеление и яд, хранитель и разрушитель, возрождение духовное и телесное. О, как! Змея быстрая, как несчастье, неспешная, как воздаяние, непостижимая, как судьба. Вот, такой змея бывает! – Парни недоверчиво слушали, а Ошай, так и вовсе с открытым ртом застыл. А дед продолжал.– Вот, гляньте на себя, вроде бы парни вы хорошие, но и недостатки у вас есть, не в обиду будь сказано. Ольма себялюбив, не гибок душою и телесно. А Упан гневлив, не сдержан, силен, но силой своей управлять еще не научился. А зелье мое змеиное вам недостающее даст. Ольме гибкость и наблюдательность, Упану – спокойствие и владение силой. Ну? Как думаете? Вонь и горечь питья – достойная плата за те качества, что вам нынче невместны?

Ольма с Упаном переглянулись. В лад шумно вздохнули, и Ольма, как старший глухо сказал:

– Со всех сторон ты, Кондый, прав. Мерзость напитка нисколько не стоит того, что нам с медвежонком не хватает. Я буду пить твою настойку змеиную.

– И я буду, – добавил Упан, – хоть оно и воняет, как тьма протухших змей! – не удержавшись рыкнул парень и наморщил нос.

Ольма подтянувшись на локтях сел и одним махом проглотил половину питья. Удивленно поднял брови и хмыкнул. Глаза зажглись озорством, но скривившись, протянул кувшин приятелю. Упан взял сосуд в ладони и какое-то время наблюдал, как Ольма показушно и остервенело трет высунутый язык и отплевывается. Упана передернуло, в чувствительный нос шибало противным духом, но он собравшись опрокинул в себя оставшеюся половину питья и от удивления даже вытаращил глаза. На языке остался мятный душистый и сладковатый вкус липового меда, а по горлу прокатился горячий комок травяных ароматов, после чего голову и грудь стало приятно пощипывать и покалывать. Потом, вдруг, раз – лес, Кондый, Ошай и Ольма, вместе с облаками и птичками, в небе описали медленный правильный круг и вернулись на свои места, а в теле образовалась приятная мягкость и ясное спокойствие. Оборотень застыл и не поворачивая головы, скривил губы в Ольмову сторону спросил сквозь зубы:

– Ольма елташ, а оно сладкое или мне причудилось?

Ольма захохотал:

– Да, сладкое, сладкое!

– А чего же ты язык ногтями скреб? – возмутился Упан.

– А на твою удивленную рожу посмотреть хотел! – сквозь смех говорил Ольма, катаясь по земле и держась за живот. – Ой, не могу, глаза, что у твоей томаны были, того гляди не мишкой обернется, а перьями покроется и ухать начнет!… – постанывал от смеха Ольма.