Ольга Небелицкая - Обителей много

Дина смотрела как бы двойным зрением на Одессу прошлого, которую ей хотелось бережно баюкать в ладонях, и Одессу будущего, которую предстояло вырастить здесь же, на этих самых грядках, не потревожив старых посадок.

Прав, тысячу раз прав был Колька, говоря, что Дина смотрит на стройку здания, как сам он наблюдает за живым ростком. Дина – от первого прикосновения карандаша к листу бумаги до последнего штукатурного штриха – видела и чувствовала, как растет новый дом. Она морщилась, если электрик неправильно прокладывал кабель, и где-то что-то искрило и давало сбой: она чувствовала, словно ток крови по ее сосудам замедлился, где-то сгустился тромб, полетел не в то русло.

– Ну чисто рентгентовский взгляд, – говорил электрик Михайло товарищам на стройке после визитов Дины. – И ведь не обязана приезжать и смотреть, на то прораб есть, и он потом ей и выше документы отвезет и доложит, но нет, сама приехала и пальчиком мне в стену – тыц, а вот тут, говорит, поправь. – И довольно кивал, словно Динино «рентгентовское» зрение было его самоличной заслугой: – Вроде и пигалица, а далеко пойдет.

Офис архитектурного бюро «Зигзаг» располагался в старом здании на углу Маразлиевской улицы и небольшого переулка.

Дина раньше думала, что офисы передовых современных архитекторов непременно располагаются внутри зданий, спроектированных ими же. Когда она читала биографию Шиманского, ей представлялось, что его рабочее место должно быть в кабинете на тридцать пятом этаже стеклянного небоскреба, и плевать, что в Одессе таких небоскребов сроду не строили. Когда же она пришла на практику, то обнаружила, что окно кабинета ее босса выходит в знакомый переулок у парка Шевченко, и кружево акации, отбрасывающее на рабочем столе живые тени, и запахи старой штукатурки, и лепнина под потолком, и визг тормозов за окнами – всё это не мешает полету мысли гения, создающего архитектуру будущего.

Дина быстро стала в «Зигзаге» своей. Спустя три года от начала работы в бюро Валера Шиманский уже записывал ее во всё проекты вторым автором и публично признавал, что без ее энергии и таланта эти здания никогда бы не были построены такими, какими он их задумал.

Словом, всё шло хорошо, просто идеально, пока не начались странности со строительством нового объекта, секретаршей и печатной машинкой.

Колька бежал, не чувствуя под собой ног.

Он так и выскочил из дома босиком: заниматься ремешком сандалии или искать старые кроссовки было некогда. Повторить путь, который он впервые осилил в полтора года и с тех пор мог проделать с закрытыми глазами, было делом пяти минут. Обогнул глинистую лужу на дороге, врезался в сочное и мохнатое тельце – видимо, шмеля – повернул в Ореховый переулок и помчался вверх; на бегу прикрыл глаза: свет-тень-свет-тень, упасть не боялся, босые ноги мягко пружинили в прохладной пыли обочины. Где-то гулко ухнул пес.

Колька почуял неладное, едва добежав до калитки церковной ограды.

Отец Дмитрий всегда оставлял калитку нараспашку, а сейчас она была закрыта на щеколду. Колька остановился, перевел дух и просунул руку между деревянными рейками калитки. Ржавая щеколда подалась не сразу. Мальчик зашел, закрыл за собой калитку и в нерешительности остановился. Ему уже доводилось заходить в приходской дом и в гараж крестного, когда тот отлучался по надобности в магазин или навещал кого-то из прихожан, но сейчас и входная дверь была заперта, и задернутые наглухо занавески намекали на то, что хозяин покинул дом не на пару часов. Дело серьезное.

Церковь Святого Николая Чудотворца стояла на этой земле с незапамятных времен: для большинства жителей села любое время раньше середины прошлого века было незапамятным, но отец Дмитрий говорил, что кирпичные руины, из которых его усилиями была заново возведена церковь, датировались веком шестнадцатым.

Святой Николай, думал Колька, чудотворец и покровитель моряков и путешественников, йошкин кот, дорогой святой, ты прости, я в сердцах, но как же мне сейчас нужна твоя помощь!

Он побежал к любимому изображению в нише на стене церкви.

Еще до Колькиного рождения в Вейск приезжали по приглашению отца Дмитрия столичные реставраторы. Они-то и восстановили эти смешные, почти мультяшные в своей трогательности барельефы. Один из них изображал чудотворца: «С В М И К О Л А», – поясняли архаичные церковнославянские буквы. Святой Николай виделся скульптору круглолицым румяным дедушкой с поднятыми вверх бровками. Дедушка держал небольшой парусник, на палубе которого с воздетыми вверх руками суетились крошечные человечки. Правая рука святого с двумя вытянутыми пальцами – перстами, вспомнил Колька, по-церковному это называется двоеперстие, – покровительственно накрывала кораблик.

Кольке захотелось быть на той палубе: пусть кругом гром и молнии, пусть шторм и скрип непрочной древесины, но как хорошо знать, что тебя держит в руках такой вот дедуля и что ничего не случится ни с тобой, ни с теми, кого ты любишь.

Колька без особой надежды подергал ручку церковной двери: заперто.

Осталось проверить приходской дом, гараж и огород, хотя и без того понятно, что отец Дмитрий куда-то запропастился.

Колька потоптался на крыльце приходского дома.

Уходить не хотелось. Солнце поднялось уже высоко в небе – время к десяти, – в траве застрекотали кузнечики, от соседского дома повеяло дымком. У Кольки засосало под ложечкой, и он впервые за утро с вожделением подумал о лежащих дома бутербродах. Если бы отец Дмитрий оказался на месте, сейчас можно было бы отломить кусок хлеба и забраться с ногами на сундук у окошка и выговориться. Пока он говорил, уже прибежали бы мама с папой с известием о том, что Дина приехала… Колька потряс головой и с досадой двинул себя в скулу кулаком. Несильно, но чувствительно: надо прекратить телячье фуфло. Это Дина так говорила, она терпеть не могла разговоры о том, что Бог-де нам поможет, надо только полагаться на него. Она фыркала: телячье, мол, фуфло эти ваши молитвы и это ваше смирение, ну, допустим, Бог есть, ему что, приятно смотреть, как ты размазней валяешься и ничего не собираешься делать сам?

Нет никакого кораблика в руках у святого, нет никакого хлебушка вприкуску с разговорами, ничего нет, и тупо пускать слюни и сопли у церковного порога.

Колька внезапно для самого себя присел на корточки и пошарил рукой под ковриком.

И тут же выпрямился и вытянулся, словно ожегся о предмет, которого коснулись пальцы. Быстро-быстро огляделся по сторонам, не видел ли кто? Вроде тихо. Почувствовал, как к ушам прилил жар: они стали, должно быть, неприятно-помидорного оттенка, как бывает, когда ему очень стыдно.