Катрин Корде - Под пеплом тлеющие угли. По мотивам романа «Три мушкетёра» Александра Дюма-отца

Весь облик миледи говорил об этом красноречивее любых слов, она сама была мне обвинением в свершённой десять с половиной лет назад несправедливости и жестокости. Всё в ней кричало об этом, и она не стеснялась демонстрировать это с каким-то изощрённым и подчёркнутым бесстыдством. Я вновь отринул её от себя только за то, что она была моим живым зеркалом, отражающим в своей глади последствия моего преступления. Анна была зеркалом, которое у меня тянулись руки разбить, выбросить, уничтожить.

Озлобленная, мстительная и лживая, способная поступиться чем угодно ради достижения своих самых низких целей, и вероломная, расчётливая интриганка с холодными сердцем и умом, насквозь пропитанная ядом, ненавидящая и ненавидимая… Растоптанная, униженная, смешанная с грязью и потерявшая веру, не встретившая отклика и понимания ни в ком, отверженная, изломанная и оскорблённая в своих лучших чувствах, и преданная тем, кто обещал никогда не предавать… Когда-то я ненавидел её, но время сгладило острые углы, и с его течением в моём понимании сложился совершенно другой образ покойной супруги. Постоянству, с которым Анна являлась мне в кошмарных сновидениях, можно было только позавидовать. Каждый раз, закрывая глаза и проваливаясь в сон, я видел одно и то же. Я видел Анну с кровавым следом от верёвки на шее и остекленевшими голубыми глазами, когда-то ясными и с горящим в них огнём… Видел во сне, как Анна, подойдя ко мне сзади, обнимает меня за плечи своими похудевшими руками, сквозь тонкую пепельно-бледную кожу видны голубые прожилки вен. Её руки всё плотнее сжимаются кольцом, а с них стекает ручьями кровь тех несчастных безумцев, кто осмелился стоять на её пути… Крепко в своём сне я сжимал своими руками ледяные руки убиенной супруги, тщетно растирая их, желая согреть. Но вскрик ужаса застывал в горле холодным комом, когда ручьи крови стекали с моих собственных рук. Кровь Анны, пролитая палачом в Армантьере… А потом я просыпался, резко вскрикивая и подскакивая на кровати. Долго после сновидений ещё приходил в себя и смотрел на свои руки, на которых мне чудилась кровь моей жены.

Довершало мучения то, что ищейки Ришелье – по его приказу больше полутора лет разыскивали леди Винтер по всей Франции. Они метались как помешанные, обещая за её поимку или голову тридцать пистолей. Точно все дружно с ума сошли, а я думал, только оспой от одного к другому заразиться можно… Раз их желание найти миледи так велико, пусть ищут её на дне реки Лис, где покоится, должно быть, полуистлевшее тело этой женщины, если его останки ещё не вымыло течениями. Правда, в это время года речная вода очень холодная, да и лёд её мог сковать. Что ж, лом и топоры им в руки, в таком случае. Даже если бы Анна спаслась каким-то чудом или происками самого Дьявола, обещание за её поимку или за её голову награды – тридцати золотых, вызывает самые омерзительные ассоциации в памяти. Почему бы им просто не оставить Анну в покое, сколько можно мешать ей мирно лежать на дне реки? Сколько можно перемывать её потемневшие и сгнившие от времени кости? Мешала им Анна, лёжа на дне своей водной могилы, где обрела последнее пристанище?.. Порой я всё хуже понимал образ мышления сильных мира сего…

***

Проезжая верхом по своим владениям, я не спешил добраться до замка, поскольку ничего нового мне эти три недели дома не обещали. Лишь редкое общество слуг, включая Гримо, да книги в библиотеке и бургундское в погребе. Конные и пешие прогулки по Берри, успевшие стать постылыми. Одни и те же стены с потолками над головой и полом под ногами. Одни и те же пейзажи, когда-то любимые мною в детстве и юности. А ведь могло быть всё по-другому, не будь я так скор на вынесение приговоров. Не повесь я тогда свою погибшую более полутора лет назад жену, возможно, жизнь моя могла быть иной? Совершенно не тем жалким подобием, которое я влачу день за днём, ища смерти в дуэлях с кардиналистами и пьяных трактирных драках.

Но то доброе и светлое, что могло быть у меня, я сам же и уничтожил… Вздёрнул на суку первого попавшегося дерева…

Pov. Миледи

В то, что долгие месяцы бегства для меня и моего ребёнка остались позади, верилось с трудом. Я никак не могла привыкнуть к тому, что могу отдохнуть и отрешиться от всех своих забот. Хоть ненадолго окунуться в привычное подобие нормальной жизни: без работы на постоялых дворах до изнеможения, без скитаний по всей Франции и полуголодного существования, когда никто не преследует и не обещает тридцать пистолей – за мою поимку или мою голову. Наконец-то я и моя дочь оказались в человеческих условиях, а не мёрзнем в ледяной комнатушке на чердаке – за неимением дров – дрожа от холода и кутаясь в одеяло, крепко прижимаясь друг к другу, чтобы согреться.

Конечно, я бы могла оставить Жанну в приюте или в монастыре, но я мать! Мать, а Жанна – мой ребёнок, причём единственный, часть меня самой, и самый дорогой для меня человек! Пусть я убийца, распутница, предательница и лгунья, интриганка до мозга костей, отравительница, но я не кукушка! Прекрасно зная о том, какие порядки царят в монастырях и приютах, я никогда не стану обрекать своего ребёнка на жизнь, знакомую мне самой не понаслышке.

Чёрт со мной, моя собственная жизнь уже и без того искалечена и разорвана в клочья, но моя дочь не пройдёт мой путь – костьми лягу, но всё сделаю, чтобы уберечь её от этого. Она не пойдёт по моей дороге: как мать, я этого не допущу, только повторения ею моей судьбы мне не хватало! Да, мой путь последние восемь лет был усеян трупами, по которым я научилась упорно идти к своей цели, проливая кровь даже тех, кто ни в чём не был предо мной виноват – но стоял на пути у Ришелье. Признаю, я вероломна и порочна, во мне мало чего осталось искреннего и светлого, за что меня можно любить. Мало во мне не запятнанного. Быть может, я не достойна того, чтобы меня любили, не достойна счастья?.. Но справедливо ли, когда кто-то один рождён для радостной и безоблачной жизни, а кто-то другой лишь для скорби и страданий?

Не отрицаю, я убийца и предательница, но вот кем я никогда не была и не стану – так это чёрствой и бессердечной матерью, равнодушной к судьбе своего ребёнка, в глазах которого я всегда буду казаться лучше, чем есть на самом деле! По отношению к моей девочке это было бы предательством – бросить её одну, среди чужих людей и в чуждом ей месте; лишив её материнской любви и ласки, заботы, тепла… в которых Жанна ещё так сильно нуждается, ведь она совсем дитя, невиновное в прежних дурных деяниях её матери! Может я и предавала тех, кому втиралась в доверие и потом обрекала на гибель, но ни за какие коврижки я не предам своего ребёнка – доброе, искреннее и чистое создание, которое любит меня уже потому, что я дала ему жизнь, и которое во всём лучше меня. Предать Жанну и отречься от неё для меня значило предать и отречься от самой себя. Да уж лучше подвергнуться всевозможным пыткам!