Александр Дюма - Катрин Блюм

Вчера я услышал от тебя, дитя мое:

— Милый папа, у тебя мало таких книг, как «Консьянс».

На что я ответил:

— Приказывай, ты ведь знаешь, я сделаю все, что ты захочешь. Объясни, какую книгу мне написать, и ты ее получишь.

И вот какое последовало объяснение:

— Ну, мне бы хотелось прочитать какую-нибудь историю твоей юности, одну из маленьких, мало кому известных драм, случившихся под сенью огромных деревьев того прекрасного леса, таинственные чащи которого сделали тебя мечтателем, а меланхолический шепот — поэтом. Пусть это будет одно из тех событий, о каких ты иногда рассказываешь нам в семейном кругу, чтобы отдохнуть от своих длинных романтических эпопей. По-твоему, эти события не стоят того, чтобы их записывать. А я люблю твой край; неведомый мне, он предстает передо мной в твоих воспоминаниях словно пейзаж, который видят во сне!

— О, я тоже люблю его, мой славный уголок, мою милую деревню, ибо это, конечно же, деревня, хотя она гордо именует себя городкоми даже городом. Я так люблю его, что могу утомить, но не вас, друзья мои, а тех, кто к нему равнодушен. Для меня Виллер-Котре то же, что для моего старого Рускони его Кольмар. Для него Кольмар — главное место на земле, ось, вокруг которой вращается земной шар и вся Вселенная! Всеми своими знакомствами он обязан Кольмару.

Каррель! «Где вы познакомились с Каррелем, Рускони?» — «Мы участвовали с ним в заговоре в Кольмаре в 1821 году».

Тальма́! «Где вы познакомились с Тальма́, Рускони?» — «Я видел его игру в Кольмаре в 1816 году».

Наполеон! «Где вы познакомились с Наполеоном, Рускони?» — «Я встречал его, когда он проезжал через Кольмар в 1808 году».

Для Рускони все начинается с Кольмара. А для меня все начинается с Виллер-Котре.

Но только у Рускони есть одно преимущество передо мной, хотя, может, это вовсе не преимущество, а недостаток: он родился не в Кольмаре, а в Мантуе, главном городе герцогства, на родине Вергилия и Сорделло, в то время как я родился в Виллер-Котре.

Поэтому, ты понимаешь, дитя мое, меня не надо долго упрашивать, чтобы я рассказал о моем любимом городке, белые домики которого, сгрудившись в середине подковы, образованной огромным лесом, напоминают птичье гнездо, а церковь с узенькой высокой колокольней похожа на мать, опекающую своих птенцов. Тебе надо лишь снять с моих губ печать, чтобы мои мысли и слова вырвались из плена, сверкая и искрясь, словно пенистая струя пива, заставляющая нас вскрикивать и отодвигаться друг от друга за нашим столом изгнания, или же словно струя шампанского, вызывающая улыбку и сближающая нас напоминанием о солнце родного края.

Разве не там я жил по-настоящему только потому, что был преисполнен ожиданием будущего? А ведь надеждой живут много больше, чем реальностью. Отчего грядущее кажется нам таким лазурно-золотым? Увы, бедное дитя, только благодаря надежде. Придет день, и ты это узнаешь.

Я родился в том краю, там я издал свой первый крик, там, под взглядом моей матери, расцвела моя первая улыбка. Там я, розовощекий и белокурый, гонялся за детскими иллюзиями, что ускользают от нас, а если и удается их догнать, от них остается лишь немного бархатистой пыльцы на кончиках пальцев. Эти иллюзии называются бабочками. Увы, я скажу тебе еще одну странную вещь, но это правда: только в детстве и юности мы видим прекрасных бабочек. Позже прилетают осы, которые жалят нас. А еще позднее — летучие мыши, предвестники смерти.

Жизнь можно разделить на три поры: молодость, зрелость, старость — бабочки, осы, летучие мыши!

Там же, в этом краю, умер мой отец. Я был тогда в том возрасте, когда еще не знают, что такое смерть, и почти не знают, что такое отец.

Именно туда я привез тело моей матери, и на прелестном кладбище, похожем скорее на цветник, предназначенный для детских игр, чем на печальное место, где покоятся усопшие, она спит вечным сном рядом с тем, кто был солдатом в лагере при Мольде и генералом в битве у Пирамид. Рукой подруги там был возложен могильный камень, укрывший их обоих.

Слева и справа от него находятся могилы бабушки и дедушки, отца и матушки моей матери, и могилы тетушек, которых я помню по именам, но лица которых лишь смутно различаю сквозь дымку долгих-долгих лет.

И наконец, сам я тоже найду там свой последний приют, дай только Бог, чтобы это случилось попозже, ибо тебя, дитя мое, я смогу покинуть только против моей воли!

В этот день я увижусь не только с той, что выкормила меня грудью, но и с той, которая укачивала меня в колыбели. Это мама Зин — о ней я рассказываю в своих «Мемуарах». Это возле ее постели призрак моего отца сказал мне последнее прости!

Могу ли я не испытывать удовольствия, рассказывая и о той огромной зеленой колыбели, которая вызывает у меня столько воспоминаний?! Мне все было там знакомо — и жители этого городка, и камни домов, и даже деревья в лесу! По мере того как уходили из моей памяти образы времен моей юности, я оплакивал их. Седые старцы города, дорогой аббат Грегуар, добрый капитан Фонтен, достойный папаша Ниге, дорогой кузен Девиолен, я несколько раз пытался воссоздать ваш облик, но был расстроен тем, какими бледными и немыми получались у меня вы, бедные призраки, несмотря на самые нежные и дружеские чувства, с какими я пытался воскресить вас в памяти.

И вас я оплакал, темные камни монастыря Сен-Реми, мощные решетки, гигантские лестницы, узкие кельи, циклопическая кухня; на моих глазах вы постепенно разрушались, слой за слоем, пока кирка и мотыга не расчистили от обломков ваш фундамент, широкий, словно основание крепостного вала, открыв зияющие бездны ваших погребов. А больше всего я оплакивал вас, прекрасные деревья парка, лесные гиганты, дубы с шероховатыми стволами, буки с гладкой серебристой корой, трепещущие тополя, каштаны с пирамидальными цветами, вокруг которых в мае и июне жужжали пчелы, тяжело нагруженные медом и воском! Вы рухнули сразу, за какие-нибудь несколько месяцев, а ведь у вас впереди могло быть еще столько лет жизни, стольким поколениям вы могли бы еще дать приют под своей сенью, столько таинственных любовных историй могло бы произойти в тишине на древних мшистых коврах у вашего подножия. Вы видели Франциска I и г-жу д’Этамп, Генриха II и Диану де Пуатье, Генриха IV и Габриель. Об этих знаменитых именах говорили знаки, вырезанные на вашей коре, и вы надеялись, что эти трижды переплетенные полумесяцы, эти любовные соединения инициалов, эти лавровые и розовые венки спасут вас от общей участи — закончить свои дни на кладбище, прозаически называемом дровяным складом. Увы, вы заблуждались, прекрасные деревья! Однажды вы услышали звонкий стук топора и глухой скрежет пилы… Это был ваш конец, это смерть крикнула вам: «Теперь ваша очередь, гордецы!»