Александр Дюма - Катрин Блюм

Дом выглядит по-разному в зависимости от времени года.

Весной, весь увитый зелеными лозами, словно одетый в легкое платье, он наслаждается апрельским солнцем. Кажется, он вышел из лесу, чтобы отдохнуть на краю дороги. Его окна, особенно одно из окон второго этажа, украшены левкоем, ромашками, кобеей и вьюнком, образующими зеленый занавес с серебристыми, сапфировыми и золотыми цветами. Над трубой прозрачной голубоватой струйкой, едва видимой в воздухе, поднимается дым. Справа от двери, возле дощатой будки, перегороженной надвое, расположились две собаки. Одна мирно спит, положив морду на вытянутые лапы, другая, вероятно хорошо выспавшись за ночь, важно восседает, щурясь на солнце. Вне всякого сомнения, обе собаки принадлежат к почтенной породе кривоногих бассетов — породе, которой выпала честь быть изображенной на картинах моего знаменитого друга Декана. Не подлежит сомнению также и то, что собаки эти разного пола: одну зовут Брехунья, а другую — Грубиян. Что касается этих кличек, то, понятно, их дали скорее для порядка, а не потому, что они были такими уж точными.

Летом все по-другому. Дом как бы погружен в послеобеденный сон: он сомкнул свои деревянные веки, и ни один луч света через них не проникает. Не дымит бездыханная труба. Открыта только дверь, выходящая на север — чтобы наблюдать за дорогой. Собаки либо сидят в конуре, в глубине которой их едва можно различить, либо лежат, вытянувшись вдоль стены, пользуясь прохладой тени и освежающим холодком камня.

Осенью зеленые лозы становятся багряными, зеленое весеннее платье окрашивается в теплые переливающиеся тона, свойственные старому бархату и атласу. Окна полуоткрыты, но на смену весенним цветам — левкоям и ромашкам — пришли многолетние астры и хризантемы. Из трубы снова вылетают белые клубы дыма, а пляшущий в очаге огонь, хотя и скрыт наполовину котелком с кипящим жарким или кастрюлей с тушащимся фрикасе из кролика, притягивает к себе путника, проходящего мимо двери.

Брехунья и Грубиян сбросили с себя апрельскую сонливость и июльскую дрему. Они горят задором и нетерпением, они рвутся, натягивая цепь, лают, воют, понимая, что пришло их время проявить себя, — начинается охотничий сезон, пора сражений, причем серьезных сражений, с их вечными врагами: кроликами, лисами и даже кабанами.

Зимой здесь становится уныло: дом мерзнет, дрожит от холода. Нет у него больше платья — ни зеленого, ни багряного цвета. С печальным шорохом один за другим тихо опали листья с лоз, и теперь вдоль стены висят только оголенные жилистые стебли. Окна плотно закрыты, нет больше цветов, остались только слабо натянутые, словно струны молчащей арфы, бечевки, по которым прежде взбирались вьюнки и кобеи. Судя по густому дыму, широкой спиралью поднимающемуся над трубой, дров для топки не жалеют, поскольку в лесу их предостаточно. Что же касается Брехуньи и Грубияна, то в конуре их нет, но если путник, проходящий мимо, бросит любопытствующий взгляд в глубь дома через случайно приоткрытую дверь, он сможет заметить собак в добром здравии перед горящим очагом, откуда хозяин или хозяйка постоянно их выпроваживают пинками и куда они упрямо возвращаются в поисках тепла. Пятидесятиградусный жар обжигает им лапы и морду, но они терпеливо переносят его, меланхолично поворачивая морду то вправо, то влево и поднимая по очереди то одну, то другую лапу, жалобно при этом поскуливая.

Вот каким был (впрочем, он и сейчас остался таким же, только без цветов, ведь цветы обычно распускаются благодаря присутствию какой-нибудь юной девушки с нежным и беспокойным сердцем) Новый дом у дороги на Суасон, если смотреть на него снаружи.

При осмотре его изнутри на первом этаже можно было увидеть большую комнату, в которой стояли стол, буфет и шесть стульев орехового дерева, а стены были украшеныпятью или шестью гравюрами, изображающими, в зависимости от того, какое очередное правительство было у власти, либо Наполеона, Жозефину, Марию Луизу, Римского короля, принца Евгения и смерть Понятовского; либо герцога Ангулемского, герцогиню Ангулемскую, короля Людовика XVIII, его брата Месье и герцога Беррийского; либо, наконец, короля Луи Филиппа, королеву Марию Амелию, герцога Орлеанского и группу белокурых и темноволосых детей, состоящую из герцога Немурского, принца Жуэнвильского, герцога Омальского и принцесс Луизы, Клементины и Марии.

Не знаю, что там изображено сегодня…

Над камином, обсыхая после последнего дождя или тумана, висели три двуствольных ружья, обернутые промасленными тряпками.

За камином была расположена домашняя пекарня; ее маленькое окошко выходило в лес.

С восточного фасада к дому полого примыкала кухня, пристроенная в то время, когда дом оказался тесноватым для своих обитателей и пришлось переделать бывшую кухню в жилую комнату.

Эта комната обычно служила спальней сыну хозяев дома.

На втором этаже находилась спальня хозяина и хозяйки, то есть лесничего и его жены, а также комната дочери или племянницы, если таковые у них были.

Добавим, что пять или шесть поколений лесничих сменили друг друга в этом доме, и именно здесь у его дверей и в той большой комнате, что мы попытались описать, произошла в 1827 году кровавая драма, закончившаяся смертью лесничего Шорона [1] См. «Мемуары», том V. (Примеч. автора.) .

Но ко времени начала истории, которую мы собираемся рассказать, то есть в первые дни мая 1829 года, в Новом доме жили: Гийом Ватрен, лесничий лесничества Шавиньи, его жена Марианна Шарлотта Шорон (ее называли просто «мамашей») и Бернар Ватрен, их сын, известный всем просто как Бернар.

Героиня нашей истории, юная девушка по имени Катрин Блюм, тоже жила раньше в этом доме, но вот уже полтора года, как ее там нет.

Впрочем, мы изложим причины присутствия и отсутствия в доме действующих лиц, а также, как мы обычно это делаем, будем описывать их внешность, возраст и характер по мере их появления на сцене.

Давайте же просто перенесемся в то время, о котором мы говорим, а именно в день 12 мая 1829 года.

Сейчас половина четвертого утра. Слабый предутренний свет брезжит сквозь нежную зелень молодой листвы, распустившейся всего несколько недель тому назад. От малейшего ветерка холодные капли росы, дрожащие на кончиках ветвей, осыпаются на траву алмазным градом.

По просеке Ушарских угодий размеренным шагом, свойственным тем, кто привык к длительной ходьбе, идет молодой человек лет двадцати трех — двадцати четырех, белокурый, с живым и умным взглядом. На нем форменная одежда лесника, то есть синяя куртка с серебряными дубовыми листьями на воротнике и такая же фуражка, бархатные штаны и высокие кожаные гетры с медными застежками. Одной рукой молодой человек придерживает ружье на плече, другой — держит на поводке ищейку. Он пролезает через один из проломов в стене парка и идет, старательно придерживаясь середины просеки (скорее по привычке, чем из-за падающей с листьев росы, от которой он все равно уже промок как от дождя), по направлению к Новому дому, что стоит у дороги в Суасон. Уже издалека он видит по ту сторону дороги западную стену дома со всеми четырьмя окнами.