Наталья Морозова - Драконы, сны и камни

– А-а-а! Вот они, держи их!

Крик раздаётся так неожиданно, что бедное моё сердце подпрыгивает, а потом колотится о рёбра как ненормальное.

– Гордон! Они тебя выследили! Взлетай!

Но он дергает меня за руку:

– Бежим! – и мы удираем от своры полицейских, петляем в лабиринтах извилистых улочек, топот преследователей стихает. Можно отдышаться. Прислоняюсь к стене, жадно глотаю воздух. Перевожу дух. Гордон, похоже, даже не запыхался.

– Ты почему не улетел, а? – спрашиваю я его.

Он молчит. Потом нехотя отвечает:

– Видишь ли, мы так устроены, что можем превращаться только раз в сутки. Чтобы взлететь, надо выждать двадцать четыре часа. Такая вот мутация у нашего клана. Плата за разум, понимаешь? – он криво усмехается.

– Значит… – я не успеваю продолжить мысль, как сверху на нас обрушивается ловчая сеть и мы бьёмся в ней, как пойманные рыбы.

***

– Отвечай! Кто дракон? – удар по рёбрам. Боль вонзается в бок, как раскалённое ядро. Похоже, рёбра уже сломаны.

– Кто дракон? Ты или он? – палач в бешенстве. Мне уже всё равно. Скорей бы убили. Выговариваю разбитыми губами:

– Я дракон… Я дракон, не он.

Рядом захлёбывается криком Гордон:

– Отпустите мальчишку! Вы же убьёте его! Я дракон, говорю вам! Отпустите мальчишку!

Удар обрушивается на мою голову кувалдой. Успеваю подумать: «Всё, конец!…»

Свет меркнет, будто его выключают.

***

– Маричик… ох, грюпый маричик! Очин, очин грюпый! – знакомый голос причитает рядом со мной, отдаётся болью в голове.

Слышу собственный слабый стон. Открываю глаза. Сквозь кровавую пелену, застилающую глаза, вижу знакомое помещение прачечной. Обеспокоенное жёлтое, узкоглазое лицо склоняется надо мной.

– Режи, режи, грюпый маричик, грюпый Довик.

Лежу. Пошевелиться не получается. Болит всё тело, в голове звенит набат. Во рту вкус крови.

– Зачем ретари? Нерьзя! Схватири Гордона, в тюрьму бросари.

Он долго бормочет, раскачиваясь из стороны в сторону, закрывая лицо ладонями. Из его слов я понял, что Гордона будут судить завтра. Впрочем, можно сказать заранее – суд будет чистой формальностью. Дракон обречён, определят только способ казни. И дело совсем не в запрещённых полётах. Это лишь малая часть вины.

– В чём обвиняют Гордона? – еле выговариваю я непослушными, опухшими губами.

Ли Вань возбуждённо тараторит, перескакивая с одного на другое, но постепенно я начинаю понимать.

Ситуация сложилась странная. На днях в королевскую казну забрались грабители. Дело обычное. Они, воришки, обычно погибают на месте, не успев утащить добычу. Система ловушек настолько хитроумна, что выйти из подземелья невозможно. Но эти воры оказались на редкость удачливы. И золото забрали, и сами скрылись. Начальнику стражи, который пытался их задержать, пришлось туго – проломили голову. Только и успел заметить – в небо взмыл огромный дракон.

Палачи должны до завтра выпытать у Гордона место, где сложено краденое золото. А потом – казнить. В назидание другим.

– Ли, – говорю я. Голос мой сипит и скрежещет, – Ли, мне нужна помощь.

– Ти не знаешь, что говоришь, маричик, – отмахивается Ли Вань, – ты почти сутки проварярся без движения. Я думар, ты умрешь.

– Гордон не виноват! – я настаиваю и чувствую, что голос мой крепнет, – он не при чём, я точно знаю! К тому же он мой друг!

Как мне убедить тебя, чертов китаец! И время, время – его совсем не остаётся! Решаюсь на то, на что не пошёл бы никогда, ни для кого. Секунду медлю – и опускаюсь на колени перед китайцем. Складываю руки старинным жестом мольбы и повиновения – и протягиваю к нему. Это значит – бери мою жизнь, я повинуюсь. И в этот момент я абсолютно искренен.

В глазах Ли Ваня стоят слёзы – он искренне переживает и за меня, и за Гордона. Несмотря на свою легендарную скупость, Ли добрый человек. Он ведь не оставил меня гнить в тюремном лазарете, притащил сюда, возится со мной.

– Ли, – я настойчив, – если ты хоть немного поможешь мне, я спасу Гордона. Только времени у нас мало. Его почти совсем не осталось.

Китаец смотрит на меня недоверчиво. В его глазах я только шестнадцатилетний хлипкий, болезненный сопляк. Но я уже знаю, что надо делать. Озарение пришло внезапно, будто кто-то невидимый нашептал мне решение на ухо. Со мной бывает такое – полная ясность и абсолютное спокойствие. Думаю, это наследственное, от отца.

Наконец Ли вздыхает.

– Радно. Ты меня погубишь, маричик. Но я помогу.

***

Я бреду к своему дому. Вонючий бальзам Ли совершил чудо – я стою на ногах довольно уверенно. Но выгляжу, конечно, не лучше покойника, вставшего из могилы.

Бабушка, открывшая дверь, сначала просто столбенеет.

– О, пресвятые угодники, на кого ты похож! Настоящий бродяга! Хорошо, что мать-покойница не видит, в кого превратился её сынок! Да что ж это такое, люди добрые!..

Она голосит на всю улицу, но я прохожу в дом и ей приходится поневоле идти за мной. Во мне нет больше страха перед бабушкой, перед её клюкой и голосом, который ввинчивается в самый мозг. Все страхи, мучившие меня, умерли там, на заплёванном тюремном полу.

В гостиной я резко разворачиваюсь, так, что она чуть не утыкается носом мне в грудь.

– Ба, мне нужны мои деньги! Прямо сейчас!

Голос мой слаб. Но, видно, что-то такое звучит в нём, что старуха бледнеет, пятится, поворачивается и пытается бежать. Я хватаю её за рукав.

– Мне после родителей остались деньги. И они нужны мне все. Сию минуту.

Только сейчас я замечаю, что стал выше бабушки ростом. И она испуганно и злобно смотрит на меня снизу вверх, напоминая старую крысу.

– Ты высокомерный выродок! Такой же, каким был твой отец! Бедная моя дочь погибла из-него!

– Она была и моей матерью, – холодная ярость прорывается в моём голосе, и старуха отшатывается, – если бы она знала, во что ты превратила мою жизнь!

Наше противостояние продолжается недолго. Бабушка отводит глаза и цедит:

– Так я и знала! Ты вырос неблагодарным, злобным волчонком! Вот твои деньги! Забирай!

Она достаёт из ящика стола пакет и кидает мне. Я разворачиваю бумагу, отсчитываю десять купюр, кладу на стол.

– Это тебе за то, что всё же не уморила меня до смерти.

Последнее, что я слышу, уходя навсегда из родного дома – тихий плач с подвываниями, напоминающий стон подстреленного животного. Но я не оглядываюсь.

***

Тюрьма приближалась. Её высокие стены занимали уже полнеба.

Мне страшно неудобно в женском платье. Лицо чешется под толстым слоем грима. Ли создал из меня миловидную особу лет двадцати. Его ловкие руки так и мелькали возле моего лица то с пудрой, то с помадой, то с тушью.

– Хоросинькая баришиня поручирась, – с удовольствием сказал он, осматривая результаты своих трудов, – пратье замечатерьное!