Евгений Рысс - Шестеро вышли в путь

Бородачи смотрели во все глаза. Вряд ли они поняли, что такое инвентарь, но главное дошло до них отлично. Главное было то, что они вернутся к семьям и займутся хозяйством. И еще главное то, что с ними авторитетно разговаривает представитель новой власти. Харбов и внутренне был уверен в себе. Нельзя было подделать это полное спокойствие, это сознание своей силы, значительности своих полномочий. То, что Харбов находился в плену, то, что здесь, на этой лесной поляне, властвовали его враги, было ему неважно. Он оставался и здесь членом правящей партии, строящей в интересах народа новую Россию. Эта его уверенность передалась нам, и мы тоже стояли спокойно, чувствуя, вопреки всему, что сила в наших руках.

Только один человек на поляне не почувствовал тех изменений, которые произошли за последние минуты. Гогин знал свое: хозяин велел задержать мальчишек, а мальчишки самовольно вылезли из сарая.

— Ребята, — закричал он отчаянным голосом, — вяжи их! Убегут — отвечать будем!

Бородачи поглядели на него и отвели глаза. Уверенности у них не было. Они помялись и сделали вид, будто его не слышали.

— Давай, ребята! — крикнул еще громче Гогин. — Ответ перед начальством придется держать.

— Первый приказ от советской власти, — отчетливо сказал Харбов, — арестовать полковника Миловидова как изменника и предателя! За мной, товарищи!

Он пошел к штабу. Бородачи замялись. Харбов сразу почувствовал, что за ним не идут. Он обернулся.

— Афоня, — сказал он, глядя прямо на того мужика, который приносил нам в сарай кашу, — выйди вперед.

Афоня неуверенно сделал два шага.

— Отбери десять человек, пойдешь со мной... Кто из вас командир второго отряда? Ну давайте быстро. Кому вы верите?

Бородачи молчали.

— Дядя Петя, выходи! — крикнул Тикачев. — Такой случай пришел — офицерствовать будешь!

Дядя Петя, пожилой человек, неторопливо вышел вперед.

— Отбери десять человек, Афоня! — распоряжался Харбов. — Давай живо!

Афоня стал вызывать по именам. Вызванные выходили и молча становились в ряд.

— Вася, — сказал негромко Харбов Мисаилову, — ты пойдешь с Афоней полковника арестовывать, а мы с дядей Петей дом окружим. Понятно?

— Ясно, — сказал Мисаилов и уверенной походкой подошел к Афониному отряду. — Как тебя по отчеству? — спросил он нового офицера. — Афанасий, а дальше?

— Варфоломеевич, — солидно ответил Афоня. Новое звание уже прибавило ему важности.

Я не заметил, как Тикачев ушел в казарму. Я был так поглощен командами Харбова и поведением бородачей, что ни на что больше не обращал внимания. Тикачев вышел из казармы, неся в руках винтовки.

— Разбирайте, ребята, — сказал он негромко, как будто это само собой разумелось.

Из карманов он вынул патроны. Бородачи молча смотрели, как мы вооружаемся. Им это казалось уже совершенно естественным.

По чести сказать, стрелять из винтовки я не умел. Я знал, что затвор как-то щелкает, а что для этого надо делать, даже и не представлял себе. И все-таки, держа винтовку в руках и сунув в карман две обоймы, я почувствовал себя серьезной боевой единицей.

Тишков стоял, растерянно глядя на нас, удивленно моргая, а Гогин вдруг сорвался с места и быстро побежал в штаб. Он, по-моему, так и не понял, что происходит, и решил жаловаться начальству на беспорядок. Я посмотрел на штаб. Этим торжественным словом называлась небольшая изба самого мирного деревенского вида. Снаружи казалось, что изба пуста. Окна были открыты настежь, и настежь была распахнута дверь. Как будто жители убежали, бросив все, не собираясь сюда возвращаться. Харбов и дядя Петя расставляли солдат вокруг дома, Мисаилов ждал, пока дом оцепят, чтобы идти с Афанасием Варфоломеевичем арестовывать полковника. Мы знали, что в доме есть люди. Где они? Неужели их не интересует происходящее на поляне? Они даже к окнам не подходили.

— Ой, что-то они задумали! — сказал Девятин, глядя на штаб.

Солдаты дяди Пети окружили дом.

— Давай, Мисаилов! — крикнул Харбов.

Мисаилов кивнул головой и стал рядом с Афоней.

— А ну, ребята, пошли! — неуверенно скомандовал Афанасий Варфоломеевич. Он еще не овладел командным языком.

Отряд двинулся к штабу.

Не сразу поверили мы, что дом действительно пуст. Мы снова и снова переходили из комнаты в комнату, заглядывали в подпол, лезли на чердак, открывали дверь кладовой. Как могли бесследно исчезнуть пять человек? С задней стороны дома было только маленькое окошечко, в которое никак не возможно пролезть. Окна и дверь выходили на поляну, на поляне стояли двадцать семь человек солдат, да и мы вылезли из сарая через несколько минут после ухода Миловидова. Не могли пять человек стать невидимыми, пройти на наших глазах при полном солнечном свете от дома до леса.

Мы осматривали стены — может быть, выпилена в бревнах незаметная лазейка? Нет, дом был сложен из целых огромных бревен, сквозь эти стены не пройдешь.

В первой комнате на столе стояла посуда с остатками еды, валялись обглоданные кости, хлебные корки, картофельная шелуха. Пахло сивухой. В кружках остался самогон. Во второй комнате было чище, стояла кровать с. подушкой и одеялом, но и здесь печь облупилась и ни в чем не угадывался налаженный быт, устроенная повседневная жизнь.

Странно. Прожили люди шесть лет, хозяйствовали, имели лошадей и коров, а выглядело все так, будто в давно брошенном жителями доме провели одну ночь случайные прохожие. Ведь было у них оружие: наверное, били волков и медведей — могли разостлать и развесить шкуры; постепенно в зимние вечера сколотить мебель, как-то устроить жизнь поудобнее.

Нет, видно, все эти шесть лет люди чувствовали себя не хозяевами, даже не жильцами, а только бродягами, забравшимися в чужой дом. Бродягами, которых каждую минуту могут выгнать.

Бородачи толпились в обеих комнатах и на кухне. Никак им было не поверить в то, что теперь они здесь хозяева. Робко оглядывали они убогую мебель, объедки на столе, и если кто-нибудь из них садился на стул, то чувствовал себя дерзким смельчаком и, посидев минуту, вставал с самодовольной улыбкой: вот, мол, на что он осмелился. Видно, строго держал Миловидов своих солдат.

Гогин стоял у стены: огромный, высокий, согнувшись по-обезьяньи, свесив вниз длинные руки. Какие-то мысли шевелились в его мозгу, и в конце концов он уразумел, что хозяин совсем ушел, больше не появится; стало быть, приказания его потеряли силу и больше услуживать ему Гогин не обязан. Он сделал для себя из этого выводы. Мы узнали о них немного позже.

Робко, по-собачьи заглядывал всем нам в глаза Тишков. Его волновало одно: понадобится ли он новым хозяевам? Не решаясь начать играть, он все показывал нам баян, поднимал его будто ненароком и передвигал на ремне: смотрите, мол, вот она, музыка; прикажите только — хорошо будет, веселье пойдет.