Джон Бьюкен - Охотничья башня. Серия «Семнадцатый отдел»

Но утром понедельника он проснулся от песенки дрозда, и мир, который двенадцать часов назад казался таким пустым, теперь представлялся оживленным и даже манящим. Быстрое и безопасное бритье лишь утвердило его в этой мысли. «Я не так уж и стар», – сидя на краю кровати, сообщил мистер Макканн своему отражению в зеркале.

Лицо его действительно вовсе не выглядело старым. Конечно, его светло-русые волосы были немного редкими на макушке и слегка седыми на висках, и фигура была скорее полноватой, чем юношески стройной, а на мясистой шее уже намечался второй подбородок, но щеки были румяными, кожа чистой, а светлые глаза смотрели на мир по-детски открыто и наивно. Эти глаза, надо сказать, были слегка близорукими, и им было сложно долго держать в фокусе один и тот же объект, так что мистер Макканн часто отводил взгляд в сторону, вследствие чего совершенно незаслуженно приобрел у покупателей репутацию большого хитреца. Теперь, чисто выбритый, он выглядел умудренным жизнью пухлым школьником. Подмигнув своему отражению, мистер Макканн перестал насвистывать и придал своему лицу выражение благородной строгости. Но уже через секунду он рассмеялся и пробормотал, что «в старом очаге еще горит огонь», употребив расхожее во времена его юности выражение. В этот момент в душе его и стал зарождаться Великий план.

Первым признаком этого зарождения было то, что мистер Макканн бесцеремонно скинул на пол всю деловую одежду. Далее он покопался на дне глубокого сундука и извлек на свет божий твидовый костюм с самой дурной репутацией. Когда-то тот был благородного зеленого цвета, но теперь материя несколько выцвела, сохранив прежнюю окраску лишь в паре укромных мест, что делало их похожими на пятна мха на камнях. Мистер Макканн с любовью осмотрел костюм со всех сторон, потому что вот уже двадцать лет он был его праздничной одеждой, которая ежегодно в течение священного месяца отпуска выбелялась солью и обесцвечивалась солнцем. Затем он надел его и постоял минутку, окутанный запахом камфоры. Спортивную экипировку завершили пара тяжелых, подбитых гвоздями ботинок и фланелевая рубашка с воротником. Мистер Макканн еще раз осмотрел себя в зеркале, а затем, насвистывая, спустился к завтраку. Мелодией на этот раз явилась песня «Сбирайся, клан МакГрегоров», и звуки ее подхватил угольщик, гремящий за окном своей лопатой, – тоже МакГрегор, кстати. В это утро мистер Макканн прямо-таки фонтанировал музыкой.

Тибби, пожилая горничная, уже приготовила для него на столе тарелки и утреннюю почту, а на сковороде приятно шкворчали яйца с ветчиной. Мистер Макканн приступил к еде с аппетитом, но все еще несколько задумчиво, и добрался уже до лепешек и джема, прежде чем бросил взгляд на ожидавшие его письма. Сверху лежало письмо от жены, отдыхавшей сейчас на курорте в Нойке. Она сообщала, что здоровье ее улучшается и что она встретила кого-то, кто знал еще кого-то, а с теми людьми когда-то была знакома и она. Мистер Макканн прочитал надушенные страницы и улыбнулся. «Мамочка прекрасно себя чувствует», – сообщил он своему отражению в заварочном чайнике. Он знал, что для жены поездка на воды представлялась подобием земного рая, где она могла надевать к завтраку вечернее платье и увешиваться всеми своими драгоценностями, пять раз в сутки предаваться обильной трапезе, новизна которой искупала скверное приготовление блюд, и сводить знакомство с огромным числом других отдыхающих, чтобы обсуждать с ними болезни, ленивых слуг, внезапные смерти и запутанные родословные представителей общего для них социального класса. Сам же мистер Макканн до чертиков ненавидел курорты и лечение водами. Однажды в компании жены он провел на одном из подобных курортов поистине черную неделю. Тамошнюю пищу он нашел несъедобной, не менее отвратительными оказались и турецкие бани (поскольку там нужно было обнажать свое тело перед незнакомцами), также его все время раздражали пустые разговоры жены и общее безделье. У него снова промелькнула мысль, которую он никогда не разрешал себе сформулировать до конца: когда-то они с женой жили душа в душу, но с тех пор как умер их ребенок, их жизни пошли разными дорогами. Джанет! Перед его мысленным взором возникла серьезная маленькая девочка в белом платьице, которая умерла давным-давно и тоже весной.

Возможно, на него подействовали воспоминания о курортной неделе или, что более вероятно, тонкий и чистый аромат нарциссов, которыми Тибби украсила стол, но задолго до того как завтрак закончился, Великий план перестал быть воздушным видением в его голове и превратился в устойчивую каменную конструкцию. Мистер Макканн, надо сразу сказать, был неисправимым романтиком.

Он вел скучную жизнь с того самого дня, как впервые вошел в магазин своего дяди, надеясь когда-нибудь в будущем стать преемником и наследником этого честного представителя бакалейного дела, и с той поры ноги его ни разу не отклонились от намеченного пути. Но разум его, словно сознание умирающего гладиатора, всегда был далеко от арены жизненной битвы. Мальчишкой он пристрастился путешествовать с помощью книг, и они открыли перед ним мир, в котором он был свободен строить свою судьбу в соответствии со своими причудливыми фантазиями. Нельзя сказать, что юный Макканн был прирожденным читателем. Нет, читал он медленно и брал в руки книги лишь определенного жанра. Сэр Вальтер Скотт был его первым проводником в этом новом мире, но Макканн читал его романы не ради того, чтобы научиться понимать человеческие характеры или узнавать исторические факты. Они давали ему материал, который он мог положить в основание собственных фантастических путешествий. То же самое было и с Диккенсом. Полутемный трактир, дилижанс, почтовые лошади, стук копыт по морозной дороге – они ударили ему в голову, точно молодое вино. Он был якобитом не потому, что имел какие-то особые взгляды на Божественное право, а потому, что перед его глазами всегда стоял образ группы авантюристов в плащах, только что приплывших из Франции и тайком высадившихся на заросший вереском шотландский берег.

Подчиняясь этому избранному правилу, он составил себе небольшую библиотеку: Дефо, Хаклайт, Хэзлитт и прочие эссеисты, немного Босуэлла, парочка непритязательных романов и несколько сборников энергичной поэзии. Его вкусы стали известны окружающим, и он приобрел в глазах публики репутацию начитанного человека. Его даже избрали в президенты литературного общества имени Гатри Кирка, и он написал для него множество брызжущих энтузиазмом статей, которые редко кто решался критиковать. Трижды он был председателем на ужинах в честь юбилеев Роберта Бернса, где произносил хвалебные речи этому национальному барду, но не потому, что восхищался им – сказать по правде, Бернса он считал довольно вульгарным, – а потому, что воспринимал поэта как символ «небернсовской» литературы, которую он любил. Мистер Макканн, однако, вовсе не стремился стать специалистом в области литературы и не придавал никакого значения возвышенности стиля. Он, так сказать, выращивал цветы в собственном палисаднике, и ему не было дела до их родословной, пока они предлагали ему ту красоту и тот аромат, который он в них искал. И слово «аромат» представляется тут как нельзя кстати, поскольку в литературе звуки самих слов он ценил больше, чем их живописность. У него была страсть к словам и ритмам, и его неделями преследовали прихотливо построенные фразы, которые он смаковал на языке, словно выдержанное вино. Давным-давно, когда он был еще не в состоянии себе этого позволить, он купил полное эдинбургское собрание сочинений Стивенсона. Это были единственные действительно большие книги на его полках, а так-то мистер Макканн любил книжки карманного формата – такие, которые можно без труда уместить в саквояже, отправляясь в неожиданное путешествие.