Дарья Богомолова - Ночь империи

– Почему? Впрочем, не важно,– Василиск со вздохом двинулся дальше.– Они никогда между собой общаться не умели.

Последняя фраза была сказана в никуда, гораздо тише, но в Пантеоне уши были везде. Город-крепость, занимавший небольшой клок территорий на границе с Коврусом, жил настолько обособленно от империи, насколько это было возможно, и единственным развлечением было собирать слухи с разных уголков своих земель, да тормошить прихожан на тему известий из столицы – если из столицы вообще кто-то добирался.

Все потому, что сотни лет назад Владыка Джартах Неповторимый то ли от скуки, то ли из-за каких-то личных предпочтений посмотрел в сторону Первородных, живших при дворе, и задал логичный вопрос: «На каких правах вы, судари и сударыни, едите и пьёте здесь задарма?». Будучи почитаем не только за свою внешность, но и ум, Джартах ответил себе на вопрос сам, и уже через неделю после того разговора Первородные были огорошены известием о новом указе, согласно которому религия и государство отныне вставали по разные стороны баррикад. Владыка не желал, чтобы на решения о налогах, войнах, наказаниях и прочем влияли те, кто питался, как он сам выражался, травой и солнечным светом; проводил дни в праздности, золоте и достатке за счёт прихожан, которым рассказывали истории о чудесных излечениях, разговорах с усопшими и тому подобное.

С тех самых дней женщины в Эрейе получили больше свободы в одежде и выборе занятия жизни, появились первые наёмницы. Культура стала жёстче и более жестокой, а Пантеон вновь ожил и принял обратно тех, кто жил в нём с первых дней.

Окружённый высокой стеной из белого камня, внутри он был сплошным противоречием: белоснежные дворцы с позолотой на крышах соседствовали с выглядевшими блёкло домиками из светлого дерева, где жил простой народ, мало причастный к божественному. Кухарки, садовники, одним словом работники. «Травой и солнцем» – услышали бы это здешние трудяги, смеялись бы до колик. Еды нужно было много. Один только Первородный Крокум ел за двоих.

Как бы то ни было, Владыка Джартах Неповторимый дал всем, кто был после него, хорошую идею, и Пантеон, до этого имевший вес в государстве, превратился в отделённое от Владыки посмешище, хотя каждый правитель все равно называл себя наместником Первородных и Птицы на бренной земле. Смешно и тошно было от того, как все они продолжали верить в божественную природу Первородных, при этом не задумываясь, что, будь эта природа, никто не смог бы шикнуть на Василиска и его братьев с сёстрами со словами: «Иди отсюда, у нас закон».

Выражаясь мягко, Король богов до сих пор ненавидел Владыку Джартаха и то и дело возвращался мыслями к давно почившему правителю, да скрежетал зубами.

Надежда была на сына Мортема – немощного, слабого мальчика, на решения которого было легко влиять. Но вот, наступил день его интронации, и присутствовавшие там Первородные почувствовали, как всем пятерым сразу стало дурно: рядом с мальчиком стоял, успокаивая занервничавшего ребёнка, Айорг Гессе.

Их старший брат, известный помимо всего прочего яростной ненавистью к Пантеону и в частности своей семье. Не то, чтобы у Владыки-регента не было повода для такого отношения. Было почти сто пятьдесят тысяч, за каждый день, который валакх провёл в катакомбах Пантеона с подрубленными ногами, способный передвигаться исключительно при помощи рук. В семье царили напряжённые отношения, так что, стоило увидеть Айорга рядом с новым правителем, и идею о возвращении к власти пришлось оставить.

Теперь шанс забрезжил на горизонте вновь. Сын Мортема умер, не оставив наследников, а, значит, род Гесселингов можно было считать прерванным. Раздрай при дворе мог объясняться только наличием нескольких потенциальных кандидатов на трон.

– Нам нужно в столицу,– заходя в один из залов, в котором Первородные на удачу собрались все вместе, возвестил Василиск.– Сегодня похороны.

2.

«Нет, вы слышали?», «Кошмар какой-то», «Совсем уже ничего не боятся» – это были лишь три сошки в горе того, что, как полагали окружающие, он не слышал. Обвинений были десятки, и ладно бы претензии выражал абсолютно весь двор, но ведь ворчание слышалось только от глав ведомств, которые все, по своим же заверениям, пытались все время до похорон утешить никак не желавшего утешаться Сонрэ.

«Он рвал и метал,– вещали они,– готов был лично отправиться к мальчишке и вздёрнуть его на ближайшем столбе, но только мы, верные и преданные государству и устоявшимся строгим порядкам люди, его удержали.»

Можно было бы стерпеть – можно. Они могли лишь разговаривать, но не в главном церемониальном зале, завешенном плотными белыми отрезами тканей, слегка колыхаемыми ветром. Не в присутствии представителей союзных государств, не в присутствии принцессы Офры; уж точно, Птица Великая упади на их головы, не стоя возле гроба, выставленного в центре окольцованного массивными колонами помещения, к которому люди должны были подходить проститься с почившим правителем.

Главы ведомств, бывшие на недолгий отрезок лицом государства, должны были скорбеть вместе со всеми, стоявшие вкруг последней опочивальни солнца и луны империи, а они трепались, как базарные бабки, то и дело бросая взгляды в сторону второго света.

Там, аккуратно прислонившись боком к перилам, стоял Самаэль – основная тема разговоров в прошедшие пару дней. Отделённые от него одной колонной, разместились Эммерих и Каджар, о чём-то едва слышно переговаривавшиеся. Эти двое в сплетниц и врагов не превратились – им было интересно обсуждать одну крайне знаменитую девицу из Дома Отдохновения на окраине, а генералу Гринду хотелось лишний раз погреть уши над разговорами тех, кто выполнял основной церемониал.

Владыка был маленьким, что вблизи, что с высоты второго света. Глядя на его умиротворённое лицо, хотелось спросить у всех тех, кто, рыдая, припадал – точнее, пытался, пробившись сквозь круг глав ведомств – к гробу, чтобы попытаться схватить правителя за руку, к чему такие страдания.

Для народа не существовало отдельной личности. Для них была должность, делавшая получившего её отцом всем и каждому имперцу в частности. Народу внушалась мысль о том, что Владыка, именно Владыка в целом, а не какой-то конкретный правитель в частности – их надежда, опора, их покровитель и наместник всех возможных богов на земле. Правитель редко показывался народу, всегда оставаясь для них эфемерной всесильной фигурой, и вдруг лежал мёртвый, доказывавший своим состоянием, что некоторые вещи неподвластны даже тем, кого возносят едва ли не до божественного уровня.

Самаэль никогда не испытывал восторга от этого мальчишки, с трудом понимавшего даже, что такое война, если не игра в деревянные фигурки, вечно даримые сестрой и окружающими, но и поведение глав ведомств не мог одобрить. Они квохтали, как старые курицы-наседки, каждый в попытке выслужиться и показать, мол, взгляните, наше мнение диаметрально противоположно тому, которое высказал регент.