Михаил Морозовский - Задание на лето. Книга первая

– Ври, дядька?!

– Верно говорю… Только дымки. Ну, а печник Сашка (шуплянький такой мужичишка, маленький, навроде тебя, чуток больше), откопался с утра, значит, да на лыжи-то и встал. И к своей зазнобе Василисе, значится, на окраину села-то и пошёл. По трубам избу-то её посшытал, (а она у неё третья от лесу стоит), махонькая такая. А печь хорошая, сам Сашка её и клал. Труба большая, пролезть можно… А Василиса – баба справная, высокая, хозяйство большое ведёт. Муж у неё по пьянке-то в бане угорел, так она одна с тех пор и живёт. А Сашка ей как раз под мышку-то и будет… Что она в нём нашла, только ей и известно?.. Н-да…

Водитель замолчал, как бы размышляя, стоит ли мальчонке рассказывать эту историю…

Мишка глянул, а у шофёра глаза закрытые, дёрнул его за рукав:

– А дальше-то что, дяденька?

– А что дальше, – открыв глаза и немного проморгавшись, продолжает водитель. – Сашка свои печи хорошо знает, они с прямоходом. Лыжи в снег воткнул, и в трубу-то шасть… Да застрял. Трубой-то обшибся, значит. У Василисы избу-то с трубой тадысь занесло, а это он к Стешке, значит, попал. Она рядом живёт.

А у Стешки днём раньше мужик с города, с заработков вернулся, и Стёха-то, поутру блины и затеяла. Дрова разжигает, а те не горят – труба-то не тянет. Дым в кухню так и валит. А свет-то у нас по субботам и воскресениям, быват, и отключают, вот и тогда лектричества не было. Н-да…

Ставни закрыты, снегом завалило, на двор не выйти. Вот она свечу-то и зажгла, да мужика-то сваво с постели подымает, мол, пошуруди в трубе – не тянет, должно быть снегом завалило. Он спросонок-то, не одеваясь, в портках одних, ухватом с длинной ручкой в трубу то и тыкнул… А оттуда в печь, значит, два пима и упали. Он к Стёхе: – Ты чё ж, пимы-то в трубе сушишь, дурёха, угорим же?!

А у Стёхи-то глаза на лоб полезли: – Не наши это пимы-то, – говорит она. – А чьи же? – спрашыват Пётр. Пётр – это Стешкин муж, значит, – поясняет водитель Мишке.

– Тут чёй-то возьми, да впечку-то и грохнись, только копоть повалила. А из копоти – морда кучерявая, да с глазами светящымися. Ну, да… Это Сашка из ватника выпростался, и значит, в трубу-то и провалился. Стёха-то, сперепугу в сенцы бросилась: – Чёрт! – орёт. – Бес печной!..

А Сашка-то за ней в сенцы, он, тадысь, в трубе задохнулся, кашляет, пить хочет, и сразу к кадушке. Стешка-то увидала, что чёрт из кадушки пьёт – и в обморок, биться о пол стала…

А Пётр-то до этого за четушечкой в погреб спускался, да так на притворе крышку погреба-то и оставил. А тут, когда голова-то из печи появилась, он возьми, да шаг назад и сделай, так все ступеньки-то и сосшчытал. А погреб у Петра – царский, глубокий, камнем выложен… Головой малёхо стукнулся, лежит… Думает, подниматься надо, Стёха-то больно вопит, на помощь зовёт.

А свеча у них на кухне к тому времени погасла почему-то, вот они в темноте-то все и шарятся. Пётр поднимается по ступенькам, голову уже высунул. А Сашка-то напужался Стешкиных воплей (дурно бабе) и со страху на кухоньку-то шасть, да и зацепи притолоку-то в темноте. А крышка-то у погреба тяжёлая, из толстых досок сделана, она возьми, да со всего маху Петра по голове-то и вдарь. И он по второму разу ступеньки сшчытать начал. Ну, и плохо ему сделалось. – Ох, – кричит, – убили….

Сашка тут совсем сдрейфил и в трубу-то снова нырь, и по ней наверх. Он могёт такие вещщы делать-то… И босиком, значит, по снегу к себе. А Стёха-то услыхала мужнин голос, да ползком, ползком, крышку-то открывать, да на притолок ставить.

А тут наш кузнец на лыжах-то в кузню ехал, значит. Смотрит, лыжины у трубы стоят, а никого рядом-то и нет, только следы чьи-то: не то от трубы, не то к трубе… А голос у него зычный (когда на гулянке поёт, аж стёкла дребезжат в избе), вот он возьми, да и крикни в трубу: – Есть кто живой?

А Стёхе-то почудилось из печи: – Есть чёрт живой… Она-то с перепугу на задницу так и села, да притолоку рукой в энтот момент и сбила. Ну и Петра, значится, в третий раз по голове приложило. Тот падать стал, и дико ругаться. Н-да…

А у них кошка любила на телевизоре сидеть. А телевизор на таких модных городских жиденьких ножках стоял, значится. Кошка-то у них тяжёлая, крупная така, от дикого крика Петра, на шторину-то сиганула, а телевтизор-то опрокинулся и на кинескоп возьми да и упади. Да… И как выстрелит, значит. Тут Стёха замертво на погребок-то и легла. Кузнец услышал, что в избе-то стреляют, да к участковому и побежал. С ним уж их и откапывали.

А Стёха-то потом рассказывала, мол, лежит это она в гробу (ну ей так привиделось), а в гроб-то с одной стороны стучат, и говорят: – Пусти, Стёха, замёрз ведь я, портки одни на мне, хозяйств-то поморожу, а с другой воем воют: – Я Чёрт живой, Сатана печной, – а она чуть в себя придёт, да и снова в обморок. Так её участковый-то с кузнецом и нашли. Н-да… Чуть не помешалась баба-то. А вечёр они все к Сашке подались, (по лыжам узнали), а тот пьяный с помороженными ногами на печи, и в полной несознанке, значится. Одно только и твердит: – Спьяну на двор пошёл до ветру, да упал и заснул, поморозился… Так они от него в тот день ничего и не добились. Только кликать мы его с той поры стали Сашка-Чёрт печной. Мож врут, конечно… Но вроде как так и было…

Ещё минут пять едут совсем молча.

Мишка думает: – И чего это Сашка в трубу полез, дурак, наверное?

Водитель: – Ещё чуток, парнишку высажу, а там как без попутчика? Ещё пятнадцать километров, не уснуть бы…

Вот и знакомые берёзовые рощи.

Шофёр останавливает машину:

– С тракта съезжать не буду – боюсь застрять. Тут с пару километров будет, дойдёшь, а?!

– Дойду, дяденька. Я здесь все околки знаю.

– Ну, тогда давай прощаться, – улыбается водитель и тянет Мишке огромную руку. Мишка старается жать её, как можно крепче!

Распогодилось.

Солнце хоть и вечернее, а греет славно. Ветер разогнал тучи, да и сам затих.

А на дачах скоро ужин. Мишка скидывает мокрую грязную обувь и идёт босиком по обочине дороге, по мягкому, сочному клеверу.

Душа поёт – лето!..

Даже в хорошую погоду на тракте, что ведёт от Борового к Береговому, машина редкость, а уж после дождя, когда дорога раскисает и на ней образуются целые озёра луж, машин вообще может не быть часами.

Вот и сейчас ушла машина, и наступила непривычная для городского жителя тишина. Лишь лёгкий шорох листьев на деревьях, да пение птиц, да шлёпающие босые ноги…

1.

Мишка, уже спустившись с тракта в ближайший околок, остановился и ещё раз прислушался… Всё, больше не слышно машины.

А воздух после грозы пьяняще свеж. Да запахи ещё влажной травы и сырой подстилки из прошлогодней листвы щекочут нос. Ах, какие волшебные запахи, не то, что в городе! Мишка набрал полные лёгкие это аромата, задержал на мгновение и, с криком «ура-а!», побежал через березняки, что рассыпаны здесь по полям чей-то щедрой рукой.