Виталий Конеев - Я, Иосиф Прекрасный

– Возьми! – заревел Максим, яростно сжимая кулаки.

– Не возьму! – крикнул Максим и от своего крика проснулся.

Взволнованный, тяжело дыша, весь в поту он сел на лавку, слыша громовое эхо, звук щебня, что сыпался с колонн, сонное бормотание людей: «Землетрясенье, что ли? Как бы не задавило». Максим удивленно осмотрел тёмные ряды каменных лавок, заполненные спящими пролетариями. Многие из них тоже улыбались, что-то бормотали. Скорей всего разговаривали с богами. Иные из них кушали хлеб, не просыпаясь и не отрываясь от сладких сновидений.

До поздней ночи режиссёр и сценарист театра, где выступал Нерон, бегали по улицам города, искали Пирра Грека, злились на него, восклицая:

– Пригрели! Дали славу! И вот благодарность. Сорвал все спектакли. А зрители требуют его!

Они обошли десятки театров, предполагая, что Грек соблазнился деньгами и подписал контракт с другим театром. Режиссёр, потрясая над головой кулаками, ревел:

– Убью!

Постановка многодневного спектакля «Смерть Пирра» провалилась, потому что исчез актёр, который должен был играть главную роль – греческого полководца.

Глава четвёртая

Императорская вилла Бавлы находилась в Кампании на берегу чудесного озера. Своим противоположным концом оно сообщалось с морем. Вдоль восточного побережья Италии постоянно курсировал Мизенский флот, что охранял приморские города от пиратов и перехватывал корабли с германцами, которым было запрещено переходить пограничный Рейн. Схваченные на море, германцы становились рабами.

От Эсквилина начиналась прямая Тибуртинская дорога. За городом Тибур шла Валериева дорога. Она пересекала полуостров и заканчивалась на побережье. Там всегда стояла готовая для путешествий военная трирема Августины.

Император Нерон стоял, широко расставив длинные ноги, впереди свиты на каменном причале и немигающим взглядом смотрел на эскадру кораблей, что быстро скользили по тихой глади озера в сторону огромной виллы Бавлы. Над озером звучал ритмичный звук гонга, что задавал гребцам темп. Впереди шла трирема Августины. Длинный бронзовый рог на носу корабля разрезал воду. Три пары рядов вёсел своими ритмичными гребками поднимали в воздух водяную пыль. Она сверкала в лучах солнца. Мать стояла на верхней палубе и смотрела на сына. Она не видела то, что хорошо было видно с берега. Два корабля эскадры, что сопровождали Августину, в тот момент, когда её трирема начала замедлять ход, резко увеличили скорость и начали быстро сокращать расстояние до корабля матери Нерона. Они выскочили из-за высокой кормы триремы и вплотную прошли вдоль её бортов, ломая вёсла свои и триремы. Воздух наполнился тяжёлым хрустом. Длинные брёвна ломались, как лучины. Нерон закричал, закрыв глаза растопыренными пальцами, и внимательно следил за матерью. Она не растерялась во время столкновения кораблей. И её спокойствие напугало сына. Он метнулся к подошедшей к причалу триреме, прыжками поднялся по трапу на высокую палубу, к матери. Нарочито дрожащим голосом воскликнул:

– Всё ли с тобой в порядке, лучшая мать!?

– Да.

Она внимательно смотрела ему в лицо, верила и не верила словам Сенеки. Но за причалом с двух сторон от виллы стояли сотни людей, прибежавших сюда из окрестных городов, чтобы встретить мать императора. Когда трирема была повреждена кораблями, цепочка преторианцев, что удерживала горожан на месте, спустилась вниз, и народ с двух сторон бросился на причал, приветствуя Августину. Это успокоило мать.

Сын шёл сквозь толпу людей и злился, что люди приветствовали только мать, а не его, словно не видели своего императора. Но улыбался, делая наивные мальчишеские жесты руками.

Женщины выскакивали навстречу Агриппине, порывисто бросались ей на шею и торопливо целовали её лицо или прижимали её одежду к губам, к глазам. Люди просили дозволения Августины прийти к ней в её приморскую виллу, что находилась в Байях. Зацелованная людьми, она согласно кивала головой и обещала всех принять у себя. Она была красивой, мягко, чувственно улыбалась всем, отвечала на поцелуи поцелуями, и люди любовались ею, и не замечали рыжебородого, безобразного императора, который с трудом удерживал на лице простодушную улыбку.

В пиршественном зале император указал матери на ложе, что находилось выше его ложа, скромно потупясь, сказал:

– Я помню, откуда я вышел. Не смею находиться выше той, которая в муках родила меня.

Мать и сын возлегли за столы, заполненные едой и напитками. Рабы, телохранители, друзья императора стояли по сторонам от божественной семьи, внимательно слушая их разговор, внимательно следя за их лицами, потому что все знали, что это был последний день жизни божественной матери. Знали, что Нерон вызубрил все слова, написанные для него Магном и Сенекой. Знали, что он играл роль сына, как всегда, плохо, потому что был бездарным актёром.

Тот, кто владел стенографией, быстро записывал на вощёных табличках разговор матери и сына.

А в это время, как в плохом спектакле, коих было большинство в сотнях театрах Рима, со стороны моря по озеру медленно без звука гонга двигалась бирема, скоростное судно с двумя рядами вёсел. Медленный темп гребцам, военным матросам, задавал негромкий голос кормчего. Рядом с ним на корме стоял адмирал Мизенского флота Никита. На нём был золочёный панцирь легата, на жилистой шее висели большими лепёшками государственные знаки наград. На поясе адмирала был меч с золотой рукояткой. Широко расставив ноги, он смотрел, прищурясь, на виллу и скалил в улыбке гнилые зубы. Тихо посмеивался, в предвкушении убийства матери Нерона.

За лень, злобность характера Никита часто был бит своей хозяйкой, и она же приставила его воспитателем к младенцу. И вот теперь наступил час, когда подлый раб мог отомстить хозяйке за побои, за своё рабство, за свой страх перед ней. Плечи Никиты подрагивали от беззвучного смеха.

Все, кто участвовал в заговоре убийства матери Нерона и сам Нерон были уверены, что море могло легко скрыть ту трагедию, что должна была разыграться на военном корабле.

Агриппина, конечно, приняла противоядие, направляясь к сыну, но, видя вокруг себя много людей в пиршественном зале, поверила, что сын пригласил её только для того, чтобы показать всем свою почтительность к матери.

Он внимательно слушал её мнение о модных театральных спектаклях, порывисто перебивал её и тут же смущённо говорил:

– Августина, соизволь, умоляю тебя, продолжить. Я не вправе останавливать тебя.

И он, не дожевав кусок, с открытым ртом, в котором лежала пища, подняв вверх указательный палец, сосредоточенно внимал Августине. Он упоённо играл, как если бы находился на сцене театра. Ведь на него смотрели сотни глаз. Он вошёл в роль и забыл, что жизнь – это не театр, хотя всегда помнил, что спектакли, книги никогда не отражали реальной жизни. Он играл. А люди зачарованно смотрели на его игру, как если бы смотрели на театральную сцену. Тем более что играл император, под рукой которого находилась вся цивилизация, вокруг которой бродили хищные дикари. Воспитанный рабом и в душе раб, Нерон упивался своей игрой.