Александр Куприн - Апостолы и грешники

К Немцу майор относился с большой долей симпатии и доверия. Ему интересно было общаться со своим агентом, и встречи их были мало похожи на служебные. Присутствовало в них много юмора, интересных историй, ну и, конечно, некоторое количество оперативной информации. При других обстоятельствах они могли бы стать лучшими друзьями. Одногодки, коренные москвичи – в них было много похожего, но Долин – природный, неисправимый пессимист, в то время как стакан Саши Панченко всегда наполовину полон. Кроме того, замкнутый в работу Долин проигрывал подопечному интеллектуально. Забавно, что в обязанность опера входит воспитание источника, расширение его кругозора и прочее. С Немцем же все получалось ровно наоборот – ну как можно учить жизни человека, который эту самую жизнь хлебает столовой ложкой? Который не имеет никаких начальников, легко ориентируется в любом крупном городе Союза, делает, что хочет и когда хочет, а месячная зарплата старшего опера МУРа для него как карманная мелочь. И при этом он совершенно свободен. Свободен как ветер. Чему его может научить угрюмый майор, до сих пор силящийся понять, зачем он развелся с собственной женой.

Печально, если они убили парня. Очень. Вообще-то, время вроде сейчас не такое, но кто знает – может, на подходе эпоха, когда они опять начнут косить русских людей миллионами… Что же там все же произошло?

Херово в неволе, поймите меня правильно. Всем без исключения. Смачно харкните в свиное рыло тому, кто возьмется доказывать обратное. Плохо опущенным, неприкасаемым, парафинам, мужикам, ссученным, шестеркам, шнырям, придуркам и блатным тоже очень-очень плохо. Все лагерные и тюремные категории страдают. Даже паханы – те не работают, питаются получше, но пребывают в безостановочной борьбе за свое паханское положение. Верхний пресс от администрации в сочетании с нижним – от амбициозных воров, готовых сожрать живьем, чтоб занять место, – изнашивает смотрящего, делает его нервным, истеричным и очень подозрительным. Несладко и рабочей лошадке советского ГУЛАГа – мужику. Его одолевают думы о семье, главным образом, о жене, оставшейся по ту сторону колючей проволоки. Мысли эти ужасны. Еще ужасней издевки блатных:

– Ну что, Петрович? Скучаешь по своей? Как откинешься – кинешь за братву палочку?

– Кинуть-то он ей кинет, но нам малявы не напишет – у него с конца закапает.

– Да нууу… У Петровича жена честная – откуда в ней триппер?

И сидит мужик на своей шконке, уставившись белыми глазами на заплеванный пол, и только желваки по лицу гуляют. Сделать тут ничего нельзя. Хорошо бы, конечно, впечатать шестерке с оборота, челюсть сломать, но тут же раздастся крик «Воров бьют!» – слетятся как вороны, будут долго пинать, покалечат.

Зэку скверно в начале срока, особенно первоходу, чуть полегче в серединке. Но первоход – это первоход. Так называемые социальные связи за первый срок, как правило, не разрушаются. Гораздо сложнее карьерному вору, отмотавшему несколько ходок и основательно порушившему таким образом собственную жизнь. К окончанию срока начинается у него внутренний пожар – зэк мучительно размышляет. Во весь огромный рост встает вопрос – куда лишенцу податься? Если поначалу жизнь на воле рисовалась цветной и радостной, наполненной визгом пьяненьких подруг, шуршанием легких денег, звоном стаканов и смехом кентов, то ближе к концу срока приходит понимание, что никто вора на воле не ждет и из всего нарисованного в голове есть там разве что граненый стакан. Зэк становится раздражительным, порой опасным. У нас в лагере должен был откинуться вор Муха. Он честно оттрубил свой восьмерик, но на все поручения и поздравления в связи с предстоящим выходом реагировал очень буйно – посылал всех на хуй буквально с пол-оборота. И это при том, что по жизни Муха – вор взвешенный, спокойный, рассудительный. Сели мы как-то с ним в шашки играть, так я у него вскользь, с подчеркнутым безразличием и подавляя зевоту, интересуюсь – куда, мол, чухнешь, когда заскрипят за спиной железные ворота? Болезненные, кровоточащие вопросы людям следует задавать с максимальной экспрессией безразличия – это я вам как заслуженный катала заявляю. Только так можно избежать конфронтации и взрыва эмоций.

– Да куда мне ехать, Студент, ёпта? Папа на четвертом, мама на шестом году моей отсидки преставились. Сестра съеблась давно в шалаву конченую, пропила квартиру и сейчас неизвестно где. Дружки все чалятся. Ни, бля, жилья, ни профессии не имею, и никто меня нигде не ждет!

Да, думаю, печаль-тоска у Мухи. И, главное, видно, что боится он. Панически боится свободы этой – за восемь долгих лет все связи, все контакты за большим забором безвозвратно утрачены. Никто его не помнит, никто не захочет поговорить. Молодым легче, конечно, а куда податься старому беззубому вору? За восемь долгих лет привык он к распорядку, к пище зэковской. Он знает все лазейки, отмазки, заначки. Знает всю местную шерсть – от кого может прилететь, у кого поживиться, с кем играть в карты, от кого бежать подальше. Он засыпает одновременно с отбоем и просыпается за сорок секунд до подъема. Много лет он прожил в этой системе – она кровью бежит по венам воровским. Какая такая на хер свобода? Страх и ужас!

Закончилось все скверно – недели за три до освобождения нервы Мухины истощились до такой степени, что он разосрался в промзоне с бригадиром и полоснул его по шее острым ножом для обрезки кирзы. Бригадир – здоровенный беларус – сначала обоссался от ужаса, но быстро понял, что кровь из раны идет не пульсирующими толчками, а ровно и несильно – значит, артерия цела. Он замотал шею ветошью, схватил чугунную чушку, на которой клепают подошвы, и забил бедного Муху в кусок кровоточащего мяса. Еле оттащили. Так разрешился Мухин страх, такую получил он свободу.

Картинка, однако, будет неполной, если не помянуть еще одну категорию заключенных. Это, собственно, попкари, вохра, контролеры, вертухаи, кумы, собачники, начальники отрядов и примкнувшие к ним вольнонаемные. Встретить несчастных можно в Мордовии, в Сибири, на северном Урале. Особенно широк ареал их обитания в Коми АССР. Да что говорить – конвоиры плотно населяют весь наш бескрайний Советский Союз! Глубоко несчастны эти люди. Помню, перед освобождением играю я в шахматы с майором Пуховым – замом по режиму нашей УЩ/62, и смотрит он на меня с каким-то странным, отрешенным выражением глаз.

– Ну что, зэка Панченко, в Москву поедешь?

– Ну не в Ивделе же мне оставаться, гражданин начальник! Кому я тут нужен? Где родился – там пригодился.

– И в парк Горького пойдешь? И на площадь главную, и в ГУМ? А ведь я, знаешь, поступал когда-то в столице в институт… да не срослось.