Александр Куприн - Апостолы и грешники

Все, на что я подписался, мною сделано. Я отыграл свою роль, выполнил финальный аккорд, и клиент знает, что завтра для меня откроется дверь. Тем не менее он не выразил желания общаться и отказался от предложения сыграть в шахматы. Ну что я еще могу? Остается еще шанс, что он заговорит во время завтрака. Я сделал из куртки подобие подушки, настоящей сплющенной казенной подушкой прикрыл голову сверху и с горем пополам заснул. И тут кто-то осторожно тронул меня за плечо.

Саша Панченко объявился в среду первого сентября. У Долина это был, наверное, лучший день за последние несколько лет. Дочка пошла в первый класс, и он провел с ней и с Леной почти весь день. Сначала бывшие супруги проводили Динку на первый звонок, затем посидели в кафе, затем разошлись. Долин ненадолго заскочил в Управление и вернулся в большую профессорскую квартиру на Сретенском бульваре – пора было уже забирать первоклашку из школы. Первый день – короткий день. Динка велела отцу вновь подняться домой, чтобы на кухне в третий раз рассказать обо всем-всем-всем, что она увидела в школе. Долин с Леной много смеялись, попили чаю, и майор вышел на бульвар. «Ничего-ничего еще не потеряно», – размышлял он, шагая к метро, и вновь по лицу его гуляла улыбка надежды. На «Чистых прудах» эскалатор понес его под землю.

– Валерий Эдуардович, – услышал он в самое ухо, – очень хочется с вами поговорить без свидетелей.

– Едь до «Парка культуры» и иди по набережной в сторону Нескучного сада. Я буду сзади.

Они сели в разные вагоны, и минут через тридцать, убедившись, что наружки нет, майор подошел к Саше и сделал то, чего сам не ожидал – обнял своего агента. Правда, сразу засмущался.

– Ты знаешь, я думал, тебя… Думал, больше тебя не увижу! Рад, что ты жи… что ты в порядке, короче. Что там случилось-то? Расскажи же!

– Никак это невозможно! Подписка дадена.

– Хер на нее! Что произошло там?

– Давайте сначала вы мне скажите, что это было, а я уж после…

– Мы тебе сказать ничего не можем – не были мы в той камере и делов мы не знаем, – упирая с раздражением на «мы», отвечал майор.

– Ну нет, Валерий Эдуардович, сначала вы мне расскажите. Я мамой клянусь – послушаю и все, что знаю, выложу. Мне помощь нужна.

«Интересно, – озадачился Долин, – мама у него – свет в окне. Не помню, чтоб он такие клятвы швырял». Сказать, однако, ему было нечего – он на самом деле ничего об этой операции не знал, да и подписка эта.

– Слушай, Саш! Смотри на меня внимательно. Я действительно ни-че-го не знаю. Ну нет у нас такой практики – получать от них информацию. Они от нас – да! Я и ты в этой истории – исполнители. То есть я – посредник, а ты – исполнитель. Все, что я знаю, это то, что клиент – какой-то хозяйственник с юга. Нет мне резона тебя разводить, уж поверь.

Но Саша не поверил. Попросил один день на размышление и предложил встретиться тут же завтра. Ничего не сказал он и на следующий день – только извинился и ушел по мосту прочь, а майор в печали вернулся в метро и поехал домой. Если откровенно, то было ему не до Панченко. Командировка подписана – его ждал Ташкент. Кроме того, отзвонился Лева Вайншельбаум и пообещал место в юридической консультации сразу после Нового года.

– Увольняйся сам, не жди, – убеждал старый друг, – я сделаю все, что в моих силах.

Ну а самое главное – начали восстанавливаться отношения с Леной. Короче, и без Немца в голове Долинской мысли толпились, сталкивались друг с другом и разлетались в стороны.

И все же, какой помощи он от меня хотел, но не сказал?

Под утро сквозь сон мне послышалось, будто дверь в хату открылась. Быть такого не могло, а потому я решил не делать резких движений, а медленно повернулся на спину и приоткрыл глаза. Попкари с помощью одного из казахов-расхитителей выводили из камеры Федора. Точнее, выносили. Федор был мертв – голова его безжизненно болталась в стороны, ноги волочились по полу. Я было приподнялся, но тут ко мне подскочил второй казах и на безупречном русском сказал негромко:

– Лицо к стене!

– Ты, ебанный урюк, как с вором раз… – начал я и вдруг все понял, замолчал и отвернулся.

Сразу после подъема камеру начали разбрасывать по этажам и отсекам. Меня вывели в стакан и забыли там. Даже хавку я принимал в стакане. Уже поздно вечером в наручниках вывели за ворота и посадили в серую «Волгу». В этот раз поехали во всем известное, правда, только снаружи, здание – к центральному входу. Еще на Силикатном я отчетливо понял, что Федор для меня живее всех живых, и только так я смогу спастись сам. Вопросов я никаких, конечно же, не задавал – не любят они этого, зато шутил да извинялся за исходящий от меня камерный запах. Они, впрочем, тоже не проронили ни слова. Два черта в зеленой форме отвели меня в комнату без окон и ушли, оставив дверь открытой. Не помню, сколько я там просидел, так как задремал. То есть сначала я имитировал здоровый сон человека с неотягощенной грехами совестью, но вошел в роль и действительно отключился. Разбудили меня двое из тех, что инструктировали на заводе, а белесого штымпа с ними уже не было. Разговор они вели какой-то странный, вокруг да около. Я дождался момента и небрежно вбросил фразу о том, что если товарищи считают, что я недоработал, то я готов довести тему до конца, но «Музыку», пожалуйста, уберите нахер – он только нервирует. Я, говорю, без него Федора разделаю как бог черепаху. Я уже знаю, какие нити нужно потянуть. Говорил я взволнованно и искренне. Чекисты немного растерялись, но справились. «Спасибо, – говорят, – будем иметь в виду». К сожалению, задержанный приболел – у него случился гипертонический криз.

– Так поправится! – отвечаю с комсомольским оптимизмом. – Он говорил, что войну пережил, закален как сталь и здоров как слон. И тут же стал разводить шнягу, что собираюсь уехать и, если сильно нужен, то чем скорее, тем лучше.

Начальники ушли и вернулись минут через сорок с каким-то седым и сухощавым, похожим на заядлого морфиниста. Притащили бумаги и начали пустые базары – кто вам ближе всех на свете и тому подобное. Как я и предполагал, все закончилось подпиской о неразглашении. Затем любезно поинтересовались, есть ли у меня деньги на такси, попросили не покидать столицу в течение двух недель, и я вышел на площадь Дзержинского. Было четыре часа то ли ночи, то ли утра. Кажется, я их обыграл.

Мама, как всегда, ничего сразу не сказала, но этот мой выход в спортивных штанах и старой куртке на три дня, а главным образом, ни одного телефонного звонка, на нее подействовали нехорошо. У меня тоже на душе было гадко. «Надо что-то в жизни поменять», – размышлял я, направляясь в воскресенье к Милке на Плющиху. Милка, конечно, больше друг, чем все остальное. Но и все остальное она тоже делает замечательно. Мы знакомы тыщу лет, и среди прочего она выполняет секретарские услуги – я всем даю ее телефон как свой, и она любезно ведет специальную тетрадь, где записывает, кто меня искал, когда и зачем.