Виктор Вассбар - Понять и полюбить

Ночь разорвал двухголосый ор, затем удар и топот ног по земле. Следом со стороны коровника в сторону ограды метнулось нечто-то огромное и человекоподобное, но, не пробежав и дюжины шагов, это неведомое чудище получило удар колом по голове и медленно повалилось на землю.

В секунды падения чудище обернулось.

– Ой, Господи! – воскликнула Авдотья, распознав в падающем человеке Кузьму Чумаченко – наёмного работника мельника Ивана Тузикова. – Человека убила!

Чумаченко недвижно лежал на земле, его губы были плотно сжаты и сквозь них не неслось ни хрипа, ни стона.

– Господи, чего ж я сотворила, – заламывая руки, запричитала Авдотья. – Человека дрыном… по голове!

– Погодь, погляжу, – подойдя к жене, прогундосил Куприян. Наклонился, прислушался. – Дышит. Не реви! Живой он! Ишь ногами сучит, паразит этакий… лежит, а всё одно брыкается. Вовремя ты его, иначе утёк бы. Гад, юшку мне пустил, – утирая нос, прогнусавил. – Посторонись-ка, пну его разочек в бок, чтобы знал, как по чужим дворам шастать. Злыдничество у коровника нашего хотел устроить.

Авдотья успокоилась, перестала заламывать руки, безвольно опустив их вдоль тела.

Чумаченко, очнувшись, застонал.

– Ишь, очухался, гад! – проговорил Куприян, замахнулся ногой, но передумал, не стал пинать поверженного злоумышленника. – Леший с тобой! Я не какой-то там супостат. Пущай с тобой общество разбирается… и кому след… ещё. Какого, спрашивается, лешего тебе здеся понадобилось… ночью? Какой леший понес тебя к коровнику моему? А? Отвечай, какую такую каверзу хотел устроить, басурман ты этакий?

Чумаченко стонал, перекатывался с бока на бок, ухватившись за голову.

– Каверзу, каверзу! Чего ещё-то в ночь творят всякие басурмане! – подтвердила слова мужа Авдотья. – Корову нашу увесть хотел, али ещё чего худого, будь он неладен!

– Как шпиён басурманский! Правильно мыслишь, Авдотья, корову хотел уворовать. Видно не шибко сладко ему живётся у Тузикова.

– А и правда, Куприянушка! Иначе што ж ему делать в нашем дворе у коровника… и ночью.

– И ведь ночь-то выбрал какую… Люди устали от холодов, спать улеглись с миром, а он словно вор, вор он и есть, по чужим стайкам! Гад подколодный!

– Гад он и есть, Куприянушка. А только што ж мы теперича будем делать с ним? Оставим здесь, утекёт.

– Свяжем и все дела, а утром народу представим в его поганом виде. Пущай решают, как с ём быть.

– Так околеет на земле-то сырой.

– А мы его соломкой укроем, вот и вся забота. До рассвета выдюжит, не зима….

– А ежели всё ж таки утекёт? Развяжется и поминай, как звали. Можь нам его в дом занесть?

– Нечего ему в дому нашем делать, и не утекёт он, не вода… Руки свяжем, ноги к спине заломим, никуда не денется. В дом его ещё… Он по сараям нашим, а мы ему с поклоном, нате вам, господин хороший, – Куприян поклонился, как вельможа плавно и с протяжкой правой руки. – Палаты наши примите, в постельку нашу тёплую улягтесь, а мы как-нибудь за печкой устроимся… к тараканам поближе. Так ли чё ли?

– Как скажешь, Куприянушка. Только может быть, ему подушку под голову подложить? А то так-то оно как-то и неудобно лежать, тело затечёт… скукоженное, а в голову кровь хлынет, она у него и так побитая, помереть может.

– Кровь в голову, говоришь, – почесал затылок Куприян. – Это оно, конечно, того самого, могёт быть и хлынет… Только подушка-то у нас одна, свою ли чё ли под него класть… закровянит своей головой-то разбитой… Крепко ты по ней приложилась, – ухмыльнулся.

– Так я ж в твою защиту бросилась. Думала разбойник какой.

– Храбрая ты у меня, Авдотьюшка, токма более так не делай. Благо, что всё так славно получилось, а ежели бы он увернулся и на тебя… с дрыном-то твоим. Тагды што?

– Прости, миленький, не думала о себе, о тебе пеклась.

– Ладно… что уж тут! Что сделала, то сделала… а всё ж таки храбрая ты у меня. За то и люблю тебя.

После этих ласковых слов, Авдотья с нежностью посмотрела на мужа и зарделась. Была ночь, не видел Куприян алый разлив на щеках жены, но почувствовал душу её, ещё крепче слившуюся с его душой.

– Ты вот что, Авдотья, сходила бы домой… платок на голову надела… ветер вон холодный поднялся. – Куприян кивнул на берёзу у ограды кивающую ветвями. – Неровён час застудишься.

– Ничего, Куприянушка, ничего! Мне не зябко, – ласково смотря на мужа, ответила Авдотья.

– Коли так, принеси из стайки верёвку… на гвозде у входа висит, а я покуда посторожу его… чтоб не утёк, вона, перестал кататься, не стонет уже, глазами моргает, – сказал жене и, слегка склонившись над пленником, проговорил. – Чего моргаешь-то? Набедокурил, теперича лежи спокойно, покуда Авдотью не кликнул, чтоб она по тебе ещё разок приложилась… дрыном.

– Го-о-лова-а, – простонал Чумаченко.

– А у меня нос. Ты мине его, паразит ты этакий, сломал. Мине что ж теперь спасибо тебе говорить? На-ко вот выкуси. – Севостьянов выкинул в сторону поверженного «врага» фигу из трёх пальцев.

– Голова застудится. Как же я потом буду ею думать?

– В тюрьме оно тебе думать не нужно будет. Там за тебя тюремные начальники думать будут… когда исть дать, когда на прогулку, али на работы вывести. А под голову твою соломки подложу, как на перине лежать будешь… до самого рассвету, а там пущай с тобой народ разбирается. Опосля мне до тебя наплевать. Ишь, чего удумал! Корову мою слопать.

– Не нужна мне твоя корова. Уберечь хотел её от разбойников.

– Это где ж ты разбойников сыскал? – подойдя к мужу и подавая ему верёвку, спросила Кузьму – Авдотья. – Окромя тебя разбойника у нас других нету. Вяжи ево, Куприянушка, а я покуда солому принесу, чтобы голова его худая и впрямь не простудилась… А то неровён час совсем ею тронется.

– Что же вы со мной как с разбойником? Совсем стыд потеряли. Я обеспокоился о вашем добре, а вы меня дрыном по голове. Разве ж так можно с человеками поступать. В святом писании сказано: «Не судите, и не судимы будете». А вы чего устроили? Смертоубийство! Бог воздаст вам за грехи ваши! Гореть будете в пламени адском!

– О нашем добре обеспокоился… Ну, рассмешил! Ночью-то!.. Отчего днём, как все честные люди не пришёл? Мы бы тебя за стол усадили, чаем угостили, а теперича лежи угощённый дрыном и радовайся, что жив остался, – ухмыльнулась Авдотья.

– Чуешь, что жена моя говорит? То-то же! А то туда же, гореть нам в пламени адском. Об нас пячись не надо, у нас ещё и тута… на земле делов много, – ответил Севостьянов. – А и худого мы никому не делали… Так что не нам, а тебе в аду гореть. Ишь… разговорился. Лежи, кому говорю… тихо… покуда и я по твоей голове не приложился. А уж если я приложусь, тагды она у тебя болеть перестанет, да и мине забот меньше, вязать тебя не надо. Так что лежи спокойненько и не разявай рот, покуда вяжу тебя. Да не брыкайся, не брыкайся, а то неровён час руки-то твои и ноги верёвкой до крови порежу… тонкая она у меня, но прочная, нонешним годом купленная. Как знал, что сгодится… и сгодилась… славная верёвка… из пенькового волокна… прочная.