Виктор Вассбар - Понять и полюбить

Долбин и Лаовка, крадучись, подошли к Фёдору и, посмотрев в направлении его руки, увидели нечто массивное, полностью закрытое толстым ватным одеялом, из-под которого торчали серые пимы с кожаными латками на пятках.

– Т-т-там, н-н-на к-к-кров-в-вати, п-п-помер!.. – увидев подошедших к себе товарищей, осмелев, но много тише, нежели несколько секунд назад, заикаясь, протянул Фёдор. – С-с-страшно, аж м-м-мурашки по телу.

– Кто? Где? Когда? – разорвал гнетущую атмосферу горницы громкий голос Семёна.

– Б-б-батю-ю-юшка п-п-помер. Н-н-недвижим… н-н-на… кр-р-роват-т-ти, – трясущимися губами, ещё более заикаясь от страха, ответил Кутепов.

Лаовка подошёл к изголовью кровати, плотно придвинутой к стене с маленьким прикроватным ковриком, постоял в задумчивости с полминуты, потом взял в руку верхний край одеяла и отогнул его.

Взору мужчин открылась человеческая голова. Она была полностью повязана шалью, открытыми были только глаза, нос и рот.

– Отмучалась душа несчастная! Покойся с миром! – перекрестясь, проговорил Семён и протянул руку к одеялу, чтобы накрыть им лицо усопшего.

– Хто помер? – открыв глаза, прохрипела голова.

– Господи помилуй! Господи помилуй! – крестясь, запричитал Лаовка.

– Чур, тебя! Чур, тебя! – отшатнувшись от кровати, замахал руками Кутепов.

– Ожил, чёрт окаянный! – ухмыльнулся Долбин. – А ведь только что мертвее мёртвого был! Вот так оно завсегда! Что ни поп, то сам сатана! Саму смерть обхитрил!

Выплеснув эмоции, мужчины смолкли, затем одновременно склонились над отцом Исидором и замерли в Г-образной позе, – пытались уловить дыхание ожившего «мертвеца», но он, сколь они ни прислушивались, не издавал ни звука и, кажется, вовсе даже и не дышал, ибо не только не вздымалась одеяло в районе его груди, но и не вился пар возле его губ.

– Мне показалось, что он, – ткнув пальцем на лежащее в постели тело, – что-то проговорил… или как? – выдавил из себя Фёдор.

– Вроде того! – ответил Семён.

– Чего того? – переспросил его Кутепов.

– Вроде как того… ожил, – отстраняясь от постели, выдавил из себя Лаовка.

– Живой! Что с ним сделается… с лешим! Попы они живее всех живых… бывают! Ишь, глазами-то зыркает! Так и крутются, так и крутются, того и гляди из орбит вылезут. Верно, думает, чего это мы подле него сосредоточились.

Узкие щёлочки глаз «мертвеца», оплывших толи от долгого сна, толи от беспробудного пьянства, медленно закрываясь и открываясь, говорили о жизни, хотя смотрели сквозь мужчин, склонившихся над ним, как смотрит где-то блуждающий взгляд отрешённого от реальности человека. И в то же время глаза Исидора как бы просвечивали насквозь, стоящих рядом с ним мужчин. И это было неприятно и жутко всем троим, что даже стены дома и те, казалось бы, с удивлением смотрели на ожившего попа, как на привидение.

– Простудился, батюшка? – всматриваясь в Исидора, участливо спросил его Фёдор.

– Кабы не так, простудится ён! Жиру в нём, как в добром борове! Такие не простужаются, и внутрях у него в день Богоявления жару было дай Бог каждому, на всё село хватило бы. Литра два красноголовки, небось, употребил, перед освящением Иордани-то. Разило-то от него, как из винной бочки, – осмелев и выпрямившись в тонкую длинную струну, вымолвил Семён.

– Что верно, то верно, такие не простужаются. Обожрался, видать, чего-то в день Крещения Господня, вот сейчас лежит и переваривает, что аж рта разявать не могёт, – презрительно глянув на Исидора, проговорил Долбин.

– Н-н-е-не… простудился. – Что не говори, а в день Богоявления крепкий мороз был, а батюшка наш, в заботе о пастве своей, невзирая на лютый мороз, благословлял нас грешников, окунающихся в святую воду, вот, видно, и простудился, – не согласился с Иваном – Кутепов.

– Бла-ла-ла-словлял, – просветлев взглядом, протянула голова. – По… по-по-по… мо… мо-мо-мо… ги… ги-ги-ги… те-те-те, Христа ради! Люд-ди д-добрые!

– Во, губы-то как трясутся. Вот вам истинный крест говорю, – перекрестясь, стоял на своём Фёдор, – простудился сердешный! Надо бы к нему бабку Спиридониху послать, пущай травами его отпоит.

– Ему щас ковш пива, вмиг на ноги вскочит! – скривился в ухмылке Долбин. – А от трав Спиридонихи червуха проймёт… и только-то… что славно было бы. Сидел бы себе на горшке, враз забыл бы о пьянстве. Говорил вам, не выбирайте ево в председатели… так нет… на своём стояли. Хороший, мол, с него председатель обчества трезвости получится. И каково теперича? Вышел с него председатель-то? Вот вам! – Иван выкинул в сторону мужиков кукиш. – О прихожанах он заботится… кабы ни так… о требухе своёй, как бы больше в неё вина влить… и мяса впихать.

– А что… и правду говорит Иван, – сдвинув набекрень треух и почесав висок, проговорил Лаовка. – Ни одной беседы о вреде пьянства не провёл.

– Занятой он человек, вот и не провёл. Всё в церкви, да в церкви… то утреня, то вечерня, то праздник какой… – заступился за Исидора Фёдор. – А ещё и по дворам пройти надо… поминки, али ещё чего другое. Попробуй, поспей за всем. Не-е-е, что ни говори, а у батюшки хлопот полон рот.

– Во-во, полон рот, – стоял на своём Долбин. – И чё это он рот разявает? Сказать, что хочет што ли? А ну погодь, мужики, склонюсь, послухаю, что шепчет-то.

– Поднесите, Христа ради, ковш пива, иначе помру, – прохрипел Исидор.

– Вот тебе окаянному! – ткнув дулю в лицо батюшки, выплеснул злобу на Исидора Долбин. – Видал?.. То-то же! Мало ты гад подколодный крови с меня попил, последнюю копейку хочешь на утробу свою содрать… Не выйдет! Околеешь тута и хрен с тобой!

– Что это ты, Иван, разбушевался? – удивлённо воззрился на Долбина Семён.

– Пива просит, злыдень этакий, – ответил Долбин, и снова, приговаривая. – Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! – трижды выкинул в лицо батюшки дулю.

– Пива?! – в удивлении вскинув брови, переспросил Семён.

– Пива, пива! – подтвердил свои слова Иван.

– Это правда, батюшка? Пива хочешь? – Склонившись над Исидором, спросил его Лаовка, и тотчас отшатнулся от сивушного перегара, исторгнутого «мертвецки» пьяным попом.

Изо рта батюшки в лицо Семёна вдарил пламень перегарный, как огонь жаркий всепоглощающий из пасти змея Горыныча.

– Вот оно что?.. – подумал Семён. – И верно сказал Иван, не от простуды болен отец Исидор, а он крепкого перепоя впал в глубокий пьяный застой. Вот назюзюкался так назюзюкался, что ни бэ, ни мэ, ни кукареку.

– Ну-у-у, что говорит-то? – переводя взгляд с Ивана на Семёна, проговорил Фёдор.

– То и говорит, что с похмела крепкого языком почти не ворочает… Пива просит, – ответил Лаовка.

– И что вы?..

– А ничего! – ответил Иван. – Я ему не то, что пива, стакан воды не подам… Он, злыдень этакий, козу мою выманил у меня. Сказал, что знает, кому с выгодой её продать, а на деньги вырученные тёлку купить, вот с тех пор ни козы, ни денег. Сожрал, верно, её, кормилицу мою Звёздочку.