Исайя Хэссел - Глаза богов закрыты

Никогда бы не подумал, что она так сильно будет переживать из-за отца. Есть ли такая вероятность в этом мире, что она действительно его когда-то любила? Что вообще значит слово «любовь»?

В городе людей никогда не было законов. Но все жили не так, как хотели, а так, как могли. Главное никому не переходить дорогу. Соблюдай нейтралитет и, может быть, доживешь до седых волос. Будешь же мешаться и вредить – твой труп выкинут на болото, и твои родственники даже не смогут тебя нормально похоронить. Законы нашего города максимально просты: живи и дай жить другим. Не можешь жить – умри. Не можешь дать жить другому – умри. Умри и одной проблемой в обществе станет меньше. Но было одно негласное правило, нигде не написанное и нигде не упомянутое, но о котором всегда знали все. Правило… закон, изданный самими Богами. Единственное наказание за его нарушение – смерть. Умри, так легче будет жить другим. И правило это звучало так: «Чти своих Богов». Суровое правило. За одно лишь негативное высказывание в адрес Богов могли с легкостью казнить. Авторитет Богов должен быть непоколебим и это правило на все сто справлялось со своей задачей. Единственный вид наказания за это преступление часто выполнялся публично, чтобы все могли узреть лица предателей. При этом члены семьи преступника обязательно должны присутствовать на казни. Такая профилактика возможных преступлений. Увидеть, как близкий тебе человек умирает. До сегодняшнего дня я и представить себе не мог насколько это ужасно.

Казнь моего отца будет публичной, и я обязан на ней присутствовать. К нашему дому уже пришли двое стражников, что будут сопровождать нас на место казни. Отец с еще несколькими сообщниками, наверняка со своими собутыльниками, за одну ночь обчистили пару богатых домов. И как вы думаете, что они оттуда сперли? Еду! Еду для меня, для матери. Для того, чтобы наша семья не умерла от голода. И теперь за свое преступление… за предательство Богов, умрет он сам, ведь воровство у богатых равносильно самому главному греху.

Я сжимаю руку матери, и ее теплые пальцы распространяют холод по всему моему телу. Стражи ведут нас в центр города. Я знаю, что там находится и что будет дальше. На большой площади, построенной специально для подобных мероприятий установлен помост. Страшный, сделанный из старого, почерневшего от времени дерева. Это то самое место, где публичная казнь, за неимением чего-либо другого, является всего лишь развлечением. Когда мы туда пришли, люди уже собрались и ждали обещанное им представление. Много пьяных, много семей с детьми. Все счастливы, все улыбаются, многие беснуется от скуки и непреодолимой жажды крови. Люди, если их таковыми можно назвать, смешались в потоке эйфории. Одинаковы, как капли дождя, что не разбиваются и не падают. Живут в подвешенном состоянии, радуясь каждому дню, и тому, что до сих пор не упали, не разбились о жесткую мертвую землю, в отличие от тех, кто сейчас стоит на помосте. Среди несчастных я сразу же узнаю фигуру своего отца. Чужая смерть для всех этих людей – всего лишь еще одно маленькое событие, позволяющее хоть ненадолго отвлечься от повседневных дел и повод отсрочить смерть собственную. Отдалить роковой момент еще ненадолго. На чужом примере увидеть всю суть смерти, ее непривлекательность. Получить заряд бодрости, которая позволит дожить до следующей казни, где будут стоять уже другие, возможно, они сами, те, кто сейчас радуются и веселясь, смеясь, кидают в приговоренных камни и грязь. Еще недавно я был похож на них. Нет, я никогда не радовался чужой смерти, никогда над этим не смеялся. Но раньше, когда кто-то умирал мне было безразлично. Теперь на шею моего отца вешают петлю, и мне уже не все равно. В этом все мы. Мы? Кто мы?

Кто угодно, но только не я. Как вообще можно радоваться чей-то смерти? Даже если это собака… все равно это противно. Я этого совершенно не понимаю. Люди на глазах превращаются в нелюдей.

Судья начал зачитывать приговор, что не был особо важен, ибо в поистине нечеловеческой агонии толпы его слова тонули в море возгласов и криков, призывающих как можно скорее убить тех, кто, по их мнению, заслужил этой смерти. Толпа играла роль палача лучше самого палача, которого еще даже не было на сцене. Желая получить наслаждение от убийства, массово поучаствовать в нем, растерзать беззащитную жертву, утолив свою нестерпимую жажду, опустошив себя эмоционально, прекрасно зная, что именно ты сегодня кого-то убил. Но своими руками убивать они боятся. В них нет ничего, что должно быть в человеке. Только трусость, эгоизм и бесконечная душевная пустота.

Отец стоял рядом с еще тремя мужчинами. Все голые по пояс. Опухшие от синяков лица и запекшаяся на ранах кровь. Когда очередной камень, брошенный кем-то из толпы, достигал своей цели, толпу разрывало от злости и злорадства. Каждый хотел лично убить, но такое чувство у них возникало только в толпе. Дай любому в руки нож, поставь перед ним жертву, и любой из них не сможет пошевелиться от страха. Только в толпе, таких же пустых, они могут предать себе хоть какое-то значение. Развлечение, к которому совсем недавно я относился равнодушно и спокойно, жестокая забава, придуманная для тех, кому не хватает острых ощущений в жизни. Когда петлю надели на шею отца, а я вынужден смотреть на это, вынужден участвовать в этом, свой пассивностью поддерживая убийц, во мне закипела жгучая ненависть ко всем присутствующим за то, что они поддерживают это безумие, даже к себе самому. Не попытаться помешать свершиться этому акту бессмысленного насилия – пассивная поддержка насилия, поддержка зла. Но я лишь ребенок, а они… они… Я хотел, чтобы каждый сдох, как бешенная собака. Хотел лично каждого убить. В этом все мы. Мы? Кто мы? С этого момента кто угодно, но только не я. А я не хочу быть больше человеком. Хочу стать кем-то большим. Лишиться эмоций, погрузиться в апатию, чтобы больше никогда не чувствовать страха, боли физической, боли душевной, тупой и глубокой. Быть высшим существом. Когда казнили моего отца, я еще не мог сформировать все эти мысли. Ко мне они пришли намного-намного позже. Меня, как человека, всегда учили радоваться чужому горю. Если это произошло не с тобой, значит это хорошо. Откуда я мог знать, что это плохо? Но если бы тогда я увидел, как кто-то из ликующей толпы вдруг упал бы и умер, я стал бы радоваться громче и сильнее всех. Смеялся бы так громко, что мой матери пришлось бы заткнуть мне рот, и даже тогда я бы не остановился.

Четверо приговоренных не опускали взгляда на толпу, зная, что ничего в ней не найдут, кроме ненависти и гнева. Может быть, сейчас только я сопереживал им. Про мать я почему-то совсем забыл. Я отчаянно хотел поймать взгляд отца, чтобы сказать ему, что я все еще умею сочувствовать, но он не желал опускать взгляд ниже неба. Ни один из них не боялся умереть, приняв это, как неизбежность, и желали они только одного – чтобы это как можно быстрее совершилось и больше не слышать этого ужасного шума. Но им от этого жизнь не стала безразличной. У каждого есть семья – жены и дети, о которых они думали сейчас.