Николай Накропин - Иммигрантский Дневник

– Найн! Мюнхен.

– Штутгарт?! – машины останавливаются часто, давая возможность для выкрика.

– Мюнхен!

– Стой! Нах Штутгарт?

Все едут куда угодно, но только не туда, куда мне надо. Автобан ревет, как чудовище. Как циклоп, которому Одиссей только что выколол глаз. И в ослепляющем свете, в брызгах из-под колес от длинных шлейфов воды, оставляемых героями этой безумной гонки в воздухе за собой, солнце рассеивается на составляющие цвета.

Тепло немецкого юга ласкало спину под курткой. Надо спешить! Ведь в Марселе смех знойных красоток и кроны пальм купаются в облаках. Там горы, субтропический лес. Там пляж, и там ждут корабли. В отличие от магазинчика, находящегося в ста метрах, может быть, ждут меня. В конце концов, граф Монте-Кристо – авторитетный персонаж из книжки Александра Дюма – жил в городе на Средиземном Море.

Бывает, на принятие судьбоносного решения нужны годы, месяцы, недели. Мы думаем, замерев в равновесии между страхом и выгодой, так и не решаясь на первый шаг, боясь потерять пульт управления под диваном и ежемесячное жалование на работе. Но, оказавшись в пути, без дома и денег, все-таки начинаем игру, в которой проигрыша быть не должно.

Поехав в Мюнхен, я отклонялся от намеченного пути, зато приближался к другой теплой стране – Италии. Принимая во внимание размеры Мюнхена и жирные оранжевые линии автобанов, звездой исходившие из этой точки на карте, что мне давало возможность маневрировать удобнее, чем с бензоколонки «Фойхт», я решил поменять курс.

2

Вскоре меня подобрал итальянец с глубоко посаженными грустными глазами и пухленьким животиком. Земляк Пиноккио владел немецким не намного лучше его нового попутчика:

– Си-си. Монако. Их фарен Монако, – так на его языке значится Мюнхен. Итальянский выговор обладает свойством превращать любого пекаря в пиццерии в звезду экрана. Восседал итальянец, подобно разрекламированному гиганту, вальяжно развалившись, втянув с силой голову и положив уши на плечи.

Неловкость мешала беседе. По выражению его лица и двусмысленным взглядам на мои ноги, я догадался, что от них исходит запах, не делающий мне чести. С ужасом подумалось о давным-давно не чищеных зубах и всклокоченной голове. Изможденным видом, в штанах с заплаткой и куртке «Made in Mongolia» я смахивал на молодого наркомана, уверенно вступающего в маргинальное будущее. Строгого поглядывания итальянца в мою сторону не смягчило волшебное «ай эм э стюдент». Заметив дорожный знак с символом бензоколонки, он притормозил и въехал на стоянку. Попросив меня остаться в машине, удалился на несколько минут и вернулся с двумя вкуснейшими булками с маслом и медом. Вручив их мне и буркнув «буон аппетито», вцепился в руль. Булки размазывали перед глазами окружающий пейзаж. Согревающая сладость меда и постоянно мельтешащее солнце вызывали состояние борьбы с теплой усталостью, из-за чего морщится лоб, а напряжение в области щек и верхней губы заставляет жмуриться. Наконец-то обмякнув в кресле с гримасой на лице, я сдался.

Очухавшись от толчка автомобиля при остановке, сперва я увидел перед собой большой декоративный булыжник. Десятками камней были обложены газоны около парковки, а вдалеке над плоской крышей виднелось «Фатерштэттен» – название бензоколонки. Кичливо оттопырив пальцы, итальянец мяукнул «чаао» и исчез вместе с автомобилем.

Бензоколонка стояла на кольце вокруг Мюнхена, и здесь заправлялись те, кто транзитом находился на пути в Австрию и Италию. Ее неудачное расположение в сочетании с моими замученным лицом и канифольным видом аннулировали все попытки вызвать у водителей сострадание. Особенно раздражали те, кто молча мотал головой, выражая свое неодобрение моей нынешней жизненной позицией. Очень редко кто останавливался, сжалившись от вида голосующего бродяги. Но и среди них никто не направлялся в город. Короткая стрелка часов постепенно перемещалась в нижнюю часть циферблата. По направлению к Мюнхену находилось широкое снежное поле, а за ним темной полоской выделялась деревня.

Чувство трагической озабоченности заставило меня перейти к более активным действиям. Около телефонной будки выстроилась очередь. Подойдя с фланга к стоящим, я громко начал:

– Сорри. Ай хэв а кюэстшэн.

Очередь сразу же изменила форму, взяв меня в полукруг.

– Ай эм э стюдент.

Некоторые слушатели закопошились в кошельках и стали шарить по карманам, приняв меня за вежливого попрошайку. Это вызвало чувство стыда, однако я не отступил от амплуа:

– Ноу-ноу! Ай вилл то Мюнхен. Мейби кто-нибудь кэн бринг ми то сити?

Толпа облегченно выдохнула. Извращенный, но доступный английский дал понять стоящей полукругом публике, что сейчас мне нужны не деньги. Впрочем, от них бы не отказался.

Освободившись от морального бремени, очередь потеряла ко мне интерес. Кошельки вновь очутились в дамских сумочках, и восстановился порядок, существовавший до моего вопроса. И опять за спиной я услышал спасительное слово, за время путешествия ставшее родным и близким: «Комм».

Промчавшись по автобану считанные секунды, при первой возможности мы свернули на широкую улицу, обрамленную одно- и двухэтажными домами – по всей видимости, пригород. Немец тормознул на площади около подземного перехода и что-то прокудахтал по-своему – видимо, хотел помочь советом и попрощался, оставив меня перед новой головоломкой – неким подобием входа в метро.

Взгляд искал привычные для окраин обгрызанные шестнадцатиэтажки, автобусные остановки и вечно спешащую толпу, ларьки, рынок, бабок с букетиками цветов. Но не было даже киоска «Союзпечать» и уж подавно – будок с покоцанными надписями «Ремонт часов» и «Ремонт обуви» со сгорбившимися мастеровыми внутри, исподлобья позыркивающими на вселенную.

Осторожно заглянув на лестницу, я с ужасом убедился, что отсутствуют турникеты, используемые для создания физической преграды всякому рискнувшему войти без оплаты. Добротно сделанные советские капканы безотказно лупили по ногам осмелившихся не заплатить, вызывая высокочастотную трель из свистка женщины, сидящей на стреме в шлемоподобном головном уборе. Где все это? Знакомая мне с детства московская суета на этой площади казалась нелепой. Даже подумалось: а реальной ли была моя жизнь в Москве? Это сомнение с годами усиливалось и фактически дало мне возможность иметь две жизни – там и тут. Иногда мираж прошлого возникал на горизонте, но дальнейшие события, встречи и быт все больше стирали его, как ластик стирает рисунок карандашом. Однако даже через годы, когда лист постепенно становится совсем белым, стоит лишь в руки взять карандаш, то снова рисуешь теми же штрихами.