Татьяна Авлошенко - Осень Окаяна

А ночь была чудесна. Сколько же звезд на небе! Дочь эрла попыталась отыскать милую каждому мореходу Полар – золотистый глаз Вечного Пса, но не нашла. Ничего, ничего, все еще будет. Все узнаю, разведаю, запомню. И слушать слово Исы эрла больше не буду. Вот вернемся в Аскхейм, и потребую один из драккаров отца! И сколько тогда будет таких ночей, когда поднятые глаза встречают не закопченный потолок, а перевернутый кубок неба – вороненое серебро.

Беркана огляделась. Где Вольга? Смолена как ведьма в мешке унесла. В стороне от костров стоял на коленях отец Мартин. Опять молится за всех людей, живущих в Божьем мире, а также за тех, кто жил когда-то или жить будет. Чуднó. Чего за всех-то? Подойти, что ли, заговорить со священником? И рассказать ему и про ночь дивную, и про песню неслышную, в душе звучащую. Раньше и подошла бы. А сейчас – нет. Пусть еще в опале побудет. Знал чтоб, как дочери эрла перечить.

Круглая, желтая, словно щит бонда-ополченца, луна выбралась на небо. Нежась, Беркана подставила лицо ее неощутимым лучам. «А может быть, я ведьма?» – подумала дочь эрла, и эта мысль ее позабавила.

Словно истая колдунья, закутавшись в плащ, скользила Беркана по лагерю. Ночь была ее подругой и щедро дарила чудеса, создавая их из того, что обычно и неинтересно днем. Выхваченные светом костра из темноты силуэты людей, обрывок разговора неузнаваемых собеседников – все было необычно, чарующе.

– Вот я ей и говорю: «Кто ж за любовь деньги требует?»

– А мать его, слышь, сама Стрела из Тинггарда. То-то же!

– И на третий день приходят, а крест повержен. Хотели уже бросить это место, но святой Иоахим не позволил. Ночь у креста провел, потом освятил это место, и ничего, можно жить стало. Только вот говорят, у креста как полнолуние, так плачет кто-то.

Беркана обернулась на песню.

Вольга сидел у костра, обхватив колени руками. Сперва дочери эрла помни́лось, что и не смолен вовсе поет – слишком уж спокойно сидел, ни руками не прихлопывал, ни головой не мотал, ни по-другому как песне не помогал. Да и не нужна была эта помощь. Даже гусли или другой какой инструмент были Вольге без надобности. Зачем? Ведь был у него голос, выпевающий слова песни, а люди слышали звон то серебряных кубков, то булатных мечей, то шелест леса, то чей-то плач.

Нордры давно не слагали новых песен. Знатные северяне заучивали наизусть древние саги, оставшиеся еще со времен Хакона конунга, в церквях пели религиозные гимны, а сочинение песен считали делом недостойным, если не бесовским, кое пристало только жонглерам, бездомным оборванцам с горящими глазами, порицаемым церковью, отверженным законом, верной добыче Братства. Говорят, что во времена Хакона конунга людей, умеющих обращаться со словами, уважали безмерно. Но мало ли что осталось по ту сторону пепелищ…

Никогда еще Беркана не слышала этой песни. Дома, в Аскхейме наемники-смолены да и сама Иса, бывало, пели, но это были песни все больше жалостливые, протяжные, про любовь несчастную, калину горькую или же веселые, срамные. Боевые дружинные песни были тайной. А Вольга… Пел он про то, как завистливый князь Осень собрался в полюдье за данью. Порывал золотые серьги с берез, обобрал дубы да клены. Замер, согнулся лес под властью злого воеводы Зимы.

У Берканы похолодели руки. Это же не про лес, не про деревья, это про Окаян и герумов! Простые слова, но сколько чувств! Молчаливое горе, святая ярость и великая бессмертная надежда.

Вольга жонглер. И другое слово выбиралось, пропихивалось из глубин памяти. Слово звучное и гордое, принесенное на остров дружинниками Хакона конунга, проклятое герумскими епископами, ушедшее в курганы. Скальд.

Кто-то прикоснулся к плечу Берканы. Оглянувшись, она увидела высокого Ревнителя Веры. Капюшон покрывал всю голову воинствующего священнослужителя, руки проворно нырнули в широкие рукава. Откуда-то Беркана знала, что безлицый стоит здесь очень давно. Незамеченный. И слушает песню.

– Нравится? – коротко спросил Ревнитель.

– Да, – с вызовом ответила дочь эрла. – Хорошая песня. Давно такой не слышала.

Балахонник промолчал.

Волчий вой, протяжный и грозный, слился с последними словами песни Вольги.

Ночь больше не увлекала дочь эрла. Выскочила из схрона, полонила ее усталость. Оставив хирдманнов спорить, стоит ли лезть во враждебную чащу ради бедной шкуры не больно опасного летнего зверя, потащилась Беркана к поставленному для нее шатру. Сил как раз хватило дойти до сложенной из еловых лап и плащей лежанки.

Уже уплывая в теплую негу дремоты, вспомнила, что хотела присмотреть за Вольгой. Ничего, и сам, чай, не младенец, не дастся врагам…

Долог и труден был день минувший. Сладок вкус герумского вина. Крепко уводит дрема Амлоди, мягко валит, веки смыкает. Где явь? Где сон? Зачем идут к нашему костру безлицые? И что это блестит у них в руках?

Задыхаясь, бежала Беркана за неспешно шагающим человеком в балахоне Братства и никак не могла догнать. Позади кипел бой. Дочь эрла должна была быть там, со своими людьми, но бежала прочь, и не было сил ни остановиться, ни повернуть назад.

– Берхен! А-А-А!

Ревнитель остановился. Споткнувшись, Беркана упала к его ногам.

– Руки связать надо.

– Не, Магистр сказал, она не проснется. Посмотрим, как теперь запоет Иса эрл.

Носок сапога вонзился Беркане под подбородок, запрокидывая девушке голову. Человек из хофенштадтского трактира смотрел на нее.

– Теперь ты принадлежишь мне. Душа твоя, разум твой, тело твое…

– Беркана! Проснись!

Вольга! Беркана обернулась. Упала носом в холодный черный песок (где я?!), поползла, впиваясь пальцами в рассыпающиеся дюны, ничего не видя, подтягивая вдруг одеревеневшие ноги. Вольга! Вольга, где ты? Помоги мне! Спаси меня!

Голос Ревнителя настигал:

– Ты вернешься ко мне, ведогонь! Ты будешь выполнять мою волю, потому что теперь я господин твой!

Хохот Безлицего раздался совсем близко. Беркана отчаянно рванулась и…

– Выворачивается, тварь!

Сильный удар по лицу.

Тьма снова гостеприимно распахнула объятия. Доброе небытие, где нет ни боли, ни страха… Где ждет Балахонник из Хофенштадта! Нет! Нет! Нет! Кто-то крепко держал бьющуюся Беркану за локти, кто-то схватил за косу. Близко-близко придвинулось скрытое железной маской лицо.

– Спокойно! – сказал брат Видкун. – Ты живешь, пока послушна. Потом мы доберемся до твоей прекрасной мачехи и…

Не знал брат Видкун, что дочь Ольгейра не на перинах выросла. Отважные хирдманны только головами качали, глядя, как отчаянная девчонка лихо карабкается на скалу Бычий Рог и вслед за аскхеймскими сорванцами бесстрашно кидается в холодные морские волны. Приходилось Беркане и драться. В этих шумных или молчаливых потасовках, где не вспоминали ни о возрасте, ни о знатности рода противника, ни о том, в штанах или юбке пристало от рождения ему ходить, узнала дочь эрла удар, нанести который способна даже слабая женщина, но получив который, складывается пополам, утрачивает сноровку любой богатырь. Бей ногой хоть вперед, хоть назад. Брат Видкун и второй балахонник как нарочно удобно встали. Беркана переступила, примеряясь, но тут что-то тяжелое, зловеще просвистев в воздухе, чиркнуло дочь Ольгейра по макушке.