Джек Вэнс - Хроники Кадуола: Эксе и Древняя Земля

Перед смертью Флоресте передал Глоуэну письмо, в котором он сообщал все, что ему было известно о судьбе Шарда Клаттока.

Глоуэн только что вскрыл конверт с этим письмом и узнал из первых строк, что Шард, насколько было известно Флоресте, не погиб, а находился в заключении. Но где? Следовало внимательно прочесть до конца многословное послание покойного режиссера.

Сирена скрылась за горизонтом. Глоуэн Клатток, промокший до нитки и дрожащий от холода, отвернулся от бушевавшего в сумерках океана и побежал вверх по Приречной дороге. Добравшись до пансиона Клаттоков, он торопливо распахнул дверь главного входа и зашел в вестибюль, где, к своему огорчению, обнаружил Спанчетту Клатток, только что спустившуюся по роскошной парадной лестнице.

Спанчетта тут же остановилась, чтобы критически оценить костюм запыхавшегося Глоуэна. Сегодня вечером она задрапировала свой величественный торс в длинное платье, драматически расшитое полосами ярко-алой и черной тафты; плечи ее утепляла короткая черная блузка, а из-под платья выглядывали серебристые тапочки. Огромный тюрбан ее темных кудрей спиралью обвивала нитка черных жемчужин; в ушах висели длинные серьги с такими же черными жемчужинами. Окинув Глоуэна взглядом с головы до ног, Спанчетта отвела глаза, поджала губы и поспешила в трапезную.

Глоуэн поднялся в квартиру, где он проживал с отцом, Шардом Клаттоком. Сразу же сбросив мокрую одежду, он принял горячий душ и уже накинул сухую рубашку, когда прозвучал колокольчик телефона.

«Я вас слушаю!» – отозвался Глоуэн.

На экране появилось лицо Бодвина Вука. «Солнце давно зашло, – раздраженно напомнил начальник отдела B. – Надо полагать, ты прочел письмо Флоресте? Я ждал твоего звонка».

Глоуэн натянуто усмехнулся: «Успел прочесть первые две строчки. Судя по всему, отец еще жив».

«Рад слышать. Что тебя задержало?»

«Неприятная встреча на пляже. Дело кончилось потасовкой в прибое. Я выжил, Керди утонул».

Бодвин Вук сжал голову руками: «Не хочу больше ничего слышать! Это просто какой-то кошмар. А ведь он был Вук!»

«Так или иначе, я собирался вам позвонить».

Бодвин Вук глубоко вздохнул: «Мы опубликуем отчет о несчастном случае – Керди утопился. И забудем обо всей этой тошнотворной истории. Понятно?»

«Понятно».

«Не совсем ясно, почему ты вдруг решил прогуляться по пляжу один именно сегодня. Нападения следовало ожидать».

«Я ожидал его, директор. Именно поэтому я направился на пляж. Керди ненавидел океан, и я решил, что зрелище штормовых волн его остановит. В конце концов он умер той смертью, которой больше всего боялся».

Бодвин Вук хмыкнул: «Самонадеянное решение. Допустим, он устроил бы тебе засаду, застрелил бы тебя и уничтожил бы письмо Флоресте. Что тогда?»

«Это было бы не в характере Керди. Он хотел задушить меня собственными руками».

«Откуда следует, что в данном случае, когда ему уже нечего было терять, он не изменил бы своим привычкам?»

Глоуэн задумался и слегка пожал плечами: «В таком случае я заслужил бы ваш выговор».

Бодвин снова хмыкнул и поморщился. «Я суров и справедлив, но еще не дошел до того, чтобы делать выговоры мертвецам, – директор откинулся на спинку кресла. – Больше не будем об этом говорить. Принеси-ка это письмо ко мне в управление, и мы прочтем его вместе».

«Хорошо».

Глоуэн собрался было выйти из квартиры, но застыл, как только взялся за ручку двери. Пробыв в этой позе несколько секунд, он вернулся в боковую комнату, служившую чем-то вроде кладовой и канцелярии. Здесь он сделал копию письма Флоресте. Эту копию он аккуратно сложил и положил в ящик, а оригинальный экземпляр засунул в карман, после чего удалился.

Через десять минут Глоуэн прибыл в помещения отдела B на втором этаже нового здания управления Заповедника, и его немедленно провели в личный кабинет Бодвина Вука. Как всегда, директор восседал за столом в массивном, обтянутом черной кожей кресле. «Давай его сюда!» – протянул руку Бодвин. Глоуэн передал ему письмо. Бовин Вук махнул рукой: «Садись».

Глоуэн подчинился. Бодвин Вук вынул письмо из конверта и принялся читать его вслух однообразно-гнусавым тоном, совершенно не соответствовавшим экстравагантным оборотам и метким наблюдениям Флоресте.

Письмо, достаточно непоследовательное, содержало ряд многословных отступлений, разъяснявших философию автора. Формально выразив раскаяние по поводу своих прегрешений, в целом и в общем Флоресте пытался обосновать и оправдать эти прегрешения. «Могу заявить со всей определенностью: не вызывает сомнений тот факт, что я – один из редких людей, с полным правом претендующих на звание „сверхчеловека“, – писал Флоресте. – Подобного мне не встретишь на каждом углу! В моем случае общепринятые нравственные ограничения неприменимы. Они препятствуют воплощению в жизнь непревзойденных творческих замыслов. Увы! Как рыбе в аквариуме, плавающей среди других рыб, творцу нового и неповторимого приходится соблюдать правила, введенные подражателями и посредственностями, если он не хочет, чтобы ему безжалостно обглодали плавники!»

Флоресте признавал, что «поклонение искусству» подтолкнуло его к нарушению законов: «Не раз я шел напрямик вместо того, чтобы тратить драгоценное время и приближаться к достижению целей разрешенной извилистой дорогой. Мне устроили западню – и теперь мои плавники злорадно обглодают».

«Если бы мне довелось прожить свою жизнь заново, – рассуждал Флоресте, – конечно же, я вел бы себя гораздо осмотрительнее! Разумеется, некоторым удается заслуживать аплодисменты так называемого „общества“, в то же время пренебрегая неприкосновенными догмами того же общества и даже презрительно насмехаясь над ними. В этом отношении „общество“ напоминает огромное раболепное животное: чем грубее ты с ним обращаешься, тем больше оно тебя обожает. Теперь, однако, слишком поздно сожалеть о том, что я обращался с „обществом“ слишком хорошо».

Флоресте перешел к обсуждению своих преступлений: «Нет весов, которые позволили бы точно определить тяжесть моих так называемых „правонарушений“ или убедиться в том, насколько нанесенный ими ущерб уравновешивается их благотворными последствиями. Принесение в жертву нескольких жалких отпрысков рода человеческого, в противном случае осужденных на бессмысленное и тягостное существование, вполне может оправдываться осуществлением моей великой мечты».

Бодвин Вук прервался, переворачивая страницу.

«Надо полагать, жалкие отпрыски рода человеческого не согласились бы с точкой зрения Флоресте», – позволил себе заметить Глоуэн.

«Само собой, – отозвался Бодвин Вук. – По существу Флоресте выдвигает очень сомнительный постулат. Мы не можем позволить каждому собачьему парикмахеру, возомнившему себя „служителем искусства“, потворствовать мерзким жестокостям и убийствам „по велению муз“».