Виталий Сон - Двери, всегда закрытые настежь

Будучи слишком пьяным, чтобы испугаться по-настоящему, Костя, тем не менее, испытывал странную смесь из постепенно проходящего страха, нарастающего любопытства и ощущения абсолютной нереальности происходящего…

Продавец, продолжая молча улыбаться, сделал ему знак рукой, словно прося впустить внутрь.

Костя, подумав, открыл дверь и впустил его в комнату.

Продавец, зайдя в комнату, первым делом щелкнул выключателем торшера, погасив свет. В ответ на протестующий было Костин жест он приложил палец к улыбающемуся рту и вполголоса сказал: «Мне так удобнее… Этого не бойся – он больше не придет».

И хотя о том, кого ночной гость назвал «Этот», Костя мог только догадываться, тем не менее, испытал чувство невероятного облегчения, как будто сбросил груз килограмм в пятьдесят, который вот уже почти год висел на его плечах.

Уже довольно длительное время, как они оба сидели в темноте и молча смотрели друг на друга. Продавец – всё с той же широкой и доброй улыбкой, а Костя – с молчаливым вопросом – «что дальше?»

– Что – никак не припоминается? – голос у него был немножко глуховатый, но приятный.

Костя молча пожал плечами.

– К кому в квартиру вы залезли со своим лучшим другом, когда были еще первоклашками?

– Одноглазый!

Точно… Одноглазый… Теперь Костя был очень удивлён – как он мог сразу этого не понять?

Конечно, у ночного гостя в наличии имелись оба глаза, да и выглядел он лет на 10 моложе, чем по картинкам из детских воспоминаний, и тем не менее, это был он.

С ним было связано что-то тёмное и страшное, что-то, что не хочется вспоминать ни при каких обстоятельствах. Но оно возвращалось само, уже независимо от Костиной воли, накатывая неотвратимой волной. Одноглазый уже не улыбался, он смотрел сочувственно, но сурово, как будто зная, что сейчас сделает ему очень-очень больно, но это сделать необходимо во что бы то ни стало.

Чёрная волна накатила, ломая кирпичную стену, с треском и грохотом размалывая отдельные кирпичи в крошку и безудержно врываясь в пролом, проделанный ею в Костиной памяти.

– И-и-и-и.... – он даже не плакал, а затравленно визжал, как маленький щенок, которого загнали в угол и больно стегали прутом… Нет!!! Вы обещали… Вы же обещали!!!

Вы не можете со мной так поступить!!!

Здоровенный сорокалетний мужик в одну секунду превратился в маленького, умирающего от ужаса мальчика, которого, чудом выжившего, достали из погреба с обитающими там крысами-людоедками только для того, чтобы покормить. А теперь хотят отправить обратно.

Спустя некоторое время Костя обнаружил себя сидящим на диване, бутылка конька была почти пуста. За окном светало.

Ночной гость исчез, оставив после себя память – Костину память, закрытую от него до сегодняшнего дня рухнувшей кирпичной стеной. Память о12 годах, проведенных им там.

Истерика прошла, оставив странную смесь из чувства абсолютной безысходности, нежелания жить и твердой уверенности в том, что все равно придется возвращаться.

Одноглазый не оставил ему выбора.

Впрочем, он оставил еще кое-что. На столе лежала старая толстая тетрадь в потрепанном дерматиновом переплете. Одноглазый оставил ее со словами: «Возьми с собой – она тебе пригодится». Полистав ее без особого интереса, Костя обнаружил там свои первые «творческие» (если это, конечно, можно было назвать творчеством) потуги. Попытка имела место, когда ему было лет 16–17, и, судя по последним заполненным страницам, была доведена до некоего логического конца, в отличие от десятков подобных, состоявшихся, а вернее, несостоявшихся чуть позже или раньше.

Раскрыв тетрадь на первой странице и пробежав глазами начало, Костя решительно захлопнул её и в сердцах швырнул в угол.

Начало опуса было типично графоманское и содержало описание «безжизненной, каменистой пустыни», по которой «брел усталый путник под палящими лучами двух солнц.»

Очевидно – эта попытка была сделана в жанре фантастики.

Тянуть время дальше смысла не было, и Костя отправился умываться и собираться в дорогу. Путь ожидался неблизкий. Для начала предстояло вернуться на малую историческую Родину – заштатный островной городок где-то на задворках России. А авиатранспорт был противопоказан по многим причинам.

Следовало поторапливаться. Как сказал Одноглазый – весь спектакль, устроенный им вчера с письмом от покойника и мертвым телом, имел под собой вполне конкретные цели.

Основная: «Этот» теперь на некоторое время уверен, что

Костя еще вне игры. Но остались его соглядатаи, которые рано или поздно обнаружат, что их провели и забьют тревогу.

Ну и вторая, неосновная, заключалась в том, чтобы психологически подготовить Костю к возвращению. По глубочайшему Костиному убеждению, вторая цель была не то что не достигнута… она была Одноглазым с треском провалена.

«Однако и ты не безгрешен», – с некоторым злорадством подумал Костя. Хотя по зрелому размышлению, знание, что и Одноглазый может ошибаться, должно было его обеспокоить, но оно почему-то напротив приносило ему некое облегчение.

Стояла аномальная жара – по ощущениям никак не меньше 35 градусов. Даже с учетом стремительно меняющегося климата на земном шарике, для наших мест это все-таки чересчур.

Я слонялся вокруг бетонного куба, стоявшего на месте хибарки Одноглазого, продираясь сквозь заросли малины без особой цели. Просто прежде, чем войти, мне показалось правильным обойти его кругом. Ничего интересного увидеть не удалось – трухлявые деревянные обломки, ржавые скобы да полуистлевшая жестянка с надписью «объект охран»

Жужжали оводы (вернее – слепни… всю жизнь в толк не возьму – почему на островах принято называть слепней оводами?), и солнце, казалось, прожаривало от макушки до самых пяток.

Внутри строения, как ни странно, царила прохлада, и даже попахивало сыростью.

Собственно говоря, со времени моего последнего визита сюда (дай бог памяти… лет двадцать назад?) ничего не изменилось, разве что следы разрушения стали более наглядными.

В самом центре помещения, взломав бетонный пол, умудрилась прорасти березка, причем, судя по внешнему виду, чувствовала она себя прекрасно и не испытывала недостатка ни в воде, ни в свете. «Вообще, странная какая-то березка, – подумалось мне, – Растет себе в бетонном саркофаге и в ус не дует». Присесть было негде и, поразмыслив, я расположился прямо в оконном проеме, подложив под себя для комфорта свой плащ, который за каким-то чертом взял с собой, направляясь сюда. Оставалось только ждать, когда заявится друг детства. В том, что он придет, я ни капли не сомневался. Поезд, которым он, судя по всему, должен был приехать, простучал где-то внизу еще с полчаса назад, следовательно – оставалось ждать недолго. Вокзал находился неподалеку. Я бы, конечно, мог его встретить и на вокзале, но Костя почему-то настоял на том, что доберется сам.