Виталий Сон - Двери, всегда закрытые настежь

– Пра-а-в-а-а-я-я-я!!!

В этот момент кто-то плотно зажал мне рот жесткой ладонью и оттащил от ящика.

Это было уже слишком для детской психики, и я потерял сознание.

– Одноглазый! Немедленно отпусти мальчика и сдавайся! Не усугубляй свою вину! Тебе будет засчитана явка с повинной! В противном случае у меня есть приказ стрелять на поражение!

Я открыл глаза и потихоньку приходил в себя.

Оказалось, я сидел на кровати, туго спеленатый байковым одеялом. Напротив, на ящике сидел Одноглазый.

– Ну что малец, очухался?

Странно, но я совсем не испытывал страха. Как будто вычерпал весь лимит страха сегодня на долгие годы вперед.

Поэтому довольно бодро ответил:

– Да.

– У тебя есть последний шанс сдаться добровольно! – гремел во дворе голос, искаженный мегафоном.

– Послушай, малец… У меня очень мало времени, поэтому сиди, слушай внимательно. Говори только: да или нет. Вопросы будешь задавать потом… если, конечно, время останется. Ты все понял?

– Да!

– Отлично! Ты и твой друг, которого теперь ищут, были у меня несколько дней назад, так?

– Да.

– Вы ушли отсюда вдвоем, так?

– Да… но…

– Только да или нет!

– Да.

– Потом твой друг вернулся сюда один? Тебя не было, так?

– Да.

– Сколько тебе лет? Семь?

– Да.

– Хорошо. И твоему другу тоже?

– Нет. Восемь. Он осенью родился.

– Черт! Плохо… очень плохо…

Заметив мой испуг, Одноглазый поспешил меня успокоить:

– Ну-ну… еще не все потеряно. Просто надо действовать быстро.

Впрочем, потом я понял, что успокаивал он скорее сам себя.

Ободряюще подмигнув мне, он улыбнулся (я, наверное, был первым и последним человеком на этой земле, видевшим Одноглазого улыбающимся. Улыбка у него оказалась широкая, белозубая и очень добрая), затем он повернулся к окошку, быстрым движением руки вышиб стекло и крикнул в ночь:

– Я убью мальчика, если хоть кто-нибудь попробует подойти к дому ближе пяти метров!

Слушай, малец… ты, я вижу, очень храбрый мальчик… так же, как и твой друг… если ты хочешь, чтобы он вернулся, нужно мне помочь… сможешь?

– Да! А что нужно делать?

– Ничего особенного… Нужно заплакать… громко заплакать, чтобы услышали те, кто во дворе. Постарайся!

Мне даже не пришлось особенно стараться… казалось, все последние пережитые потрясения и страхи вылились моментально в мой оглушительный рев и настоящие слезы.

Даже Одноглазый был заметно потрясен моим мгновенным перевоплощением.

– Ну артист, – восхищенно прошептал он, – А теперь громко проси, чтобы я тебя не убивал…

Тут я устроил грандиозный концерт. Решив, что достаточно, Одноглазый зажал мне рот рукой и опять крикнул в ночь:

– Вы все поняли? Ни шагу!

– Чего ты хочешь? – спустя продолжительную паузу донеслось со двора.

– Пока я хочу, чтобы все оставались на своих местах! Если мне понадобится еще что-нибудь, я сообщу дополнительно. (Одноглазый явно пребывал в неплохом настроении).

У нас есть теперь минимум пять минут. Ты должен запомнить и сделать в точности все, как я скажу. Чтобы не произошло после… ты понял? Хорошо понял?

– Да!

– Тогда слушай. Я вытащу твоего друга. Сейчас он в большой беде, и мне нужно немедленно отправляться туда (он мотнул головой в неопределенном направлении)

Но когда-нибудь… я не знаю точно, когда… тебе придется тоже отправится туда… Я постараюсь сделать так, чтобы это произошло как можно позже. Когда ты вырастешь и станешь мужчиной. Такова плата, дружок. Возможно, кто-нибудь сможет помочь тебе вернуться, а может и нет… Ты понимаешь? Согласен спасти своего друга такой ценой? К сожалению, добрые сказки кончились, Малыш… остались только страшные… Согласен?

– Да!

Одноглазый с сомнением посмотрел на меня и, пробормотав невнятно себе под нос что-то вроде: «Боже мой, что я делаю», сказал мне:

– Молодец. Я в тебе не сомневался. (и опять пробурчал себе под нос: «У меня просто нет другого выбора») Сейчас я произнесу слово… я произнесу его один раз… хорошо запомни его… но никогда… Слышишь? Никогда не произноси его вслух… до тех пор, пока не настанет время. Ты поймешь, когда оно придет. Слово это – страшная сила. Возможно, оно сможет тебе помочь.

– Я понимаю!

– Ох, боюсь, нет… но обязательно поймешь со временем… а пока просто сделай так, как я сказал. И ещё: никому никогда не рассказывай о том, что здесь произошло и произойдет. Если нарушишь обещание, не только твоему другу… всем… слышишь?.. всем будет очень плохо. Вот держи это и сохрани во что бы то ни стало. Когда-нибудь это спасет тебе жизнь.

С этими словами он что-то вложил мне в руку и, не дав рассмотреть, что это, повязал мне на глаза какую-то тряпку.

– Закрой глаза, запомни слово и ничему не удивляйся, что бы потом ни произошло.

Затем раздался низкий, вибрирующий гул… вспыхнул ослепительный свет, обжигавший сетчатку даже сквозь закрытые веки и плотную тряпку, и раздалось Слово.

А потом… потом я, кажется, снова потерял сознание.

В больничной палате царила неимоверная скука.

Я уже физически просто не мог соблюдать постельный режим. Под пижамой все тело чесалось и требовало выпустить его на волю, то есть облачившись в футболку, кеды и шорты, бежать из этих белых стен, куда глаза глядят… да вот… хотя бы на берег речки.

Расплющив нос об оконное стекло, я наблюдал, как мимо прошла стайка ребятишек с удочками, весело галдя и по очереди пиная пустую жестянку.

На меня снова обрушилось вселенское уныние и тоска. Если бы не слово, которое я дал матери, то давно бы уже убежал на речку даже в пижаме и больничных тапочках.

Но, вспомнив ее лицо в тот день, сразу отбрасывал подобные мысли. Лицо матери тогда было, как две капли воды, похоже на тети Зоино… опухшее, с красными безумными глазами…

Всегда аккуратно уложенная прическа висела какими-то неопрятными ведьмовскими космами… Но самое страшное было то, что она как будто немного тронулась рассудком в тот день. Постоянно повторяла одно и тоже: «Тебе не больно, сынок?… Не больно?.. Скажи, где болит?»

Она не слышала моих ответов и сжимала меня за плечи с такой силой, что на них потом остались синяки от ее пальцев. Потом ей сделали укол, и она немного успокоилась, но руку мою не выпускала и все блуждала диким взглядом по лицам окружающих.

В больнице я валялся уже третью неделю. Чувствовал я себя прекрасно как никогда и искренне не понимал какого лешего я здесь делаю.

Ко мне приходило много людей в белых халатах, накинутых поверх костюмов, задавали множество вопросов, подключали меня к каким-то странным приборам.

Я охотно отвечал, умело мешая правду и ложь, это у меня получалось так убедительно, что я и сам диву давался, откуда что взялось.