Андрей Томилов - Одной крови

***

Снова осень. Как желто, в глазах рябит, и хочется смежить, прищурить веки. Как томно и радостно на душе. А утки так и тянут, так и тянут на потайные плесы. И лист с лесов ещё, будто бы, не плывет, а под ногами уже такая же желтизна, как и во все стороны, как и в небе, только голову запрокинь. Упасть хочется на спину, и лежать так, бездвижно лежать, ощущая как летит, как вертится вместе с тобой вся земля, вся планета. Летит и летит в бездне звездной, а ты лежишь на одной стороне этой планеты, лежишь с раскинутыми на стороны руками и мечтаешь, мечтаешь…. Какая же красивая у нас планета. Какая же красивая!

В проход через лабзу Артемий натаскал жердей из соседнего осинника, и теперь добираться до лодки стало проще, не засасывало сапоги на каждом шагу. Да и возраст уже не позволял так бояться податливой, пузырящейся лабзы, через год Артемию в армию. Это событие много значило в жизни любого мальчишки того времени, ждали призыва в армию с трепетом и нетерпением. Каждый знал, что армия из любого делает человека, делает настоящего мужчину. А ещё, в армии, можно свет повидать, как обещает дед. Кто его знает, удастся ли в жизни ещё когда-то выбраться из своей деревни. Дед так и наставляет: – просись подальше, на службу-то. Чем дальше поедешь, тем поболе увидишь. Артемию и самому хотелось попасть в самый дальний край земли, чтобы увидеть, а потом и рассказать деду, матушке, какие там дивные дива, и как замечательно там живут люди, и как они добры и приветливы. И как прямо у ног ласково плещется теплое море…. Обязательно увидеть и рассказать. Но до этого желанного события еще целый год.

На этот раз охотник пришел на свой заветный плес задолго до вечерней зари, парни рассказывали, что северная утка появилась, а она, как известно, летает не только зорями, а и днем. Вообще, северная утка, это праздник для охотников, она и не пуганая, к чучелам идет охотно, а после первого выстрела не срывается, как шальная, а сидит и удивленно смотрит по сторонам, определяя, откуда что грохочет. Можно спокойно прицелиться и еще раз выстрелить. А какая она чистая, гладкая, ни пеньков, ни слабых перьев, теребить, так одно удовольствие.

Расставил старые, дедовские чучела, замаскировался, устроился поудобнее, патроны разложил на передней лавочке, два вставил в стволы, проверив, как плотно сидят пыжи, не болтается ли в патроне дробь. Убедившись, что все нормально, ружье положил вдоль борта, стволами в сторону плеса. Стал прислушиваться к шепоту камыша, к тягучей, заунывной песне без начала и конца. А рассказывается в той песне, что уже скоро придут холода, пробросит сперва робкий, реденький снежок, а потом приморозит покрепче, стянутся плесы болотные хрустальным ледочком, который с каждым днем будет становиться все толще, толще. А вода под этим льдом станет совсем черной, чернее ночи, темнее самой бездонности. Улетят уточки на юг, в теплые края, где озера открытые круглый год, где пищи много, где, будто бы, жить, да жить, и силы не тратить на такие большие и дальние перелеты. Жить бы, да жить, а вот, не хотят уточки жить в теплых и кормных местах, ждут, не дождутся весенних, прямых лучей солнышка и спешат, спешат назад, в сибирские болота, в дикую, бескрайнюю тундру, – на родину. Родина, она как мать, тянет к себе каким-то непонятным, необъяснимым, неведомым способом, особым, дюже трепетным чувством.

Утки не летели. Чучела лениво покачивались на едва заметных гребешках волн. Пахло болотной сыростью. Где-то рядом, на краю лабзы шебуршала ондатра, устраивая себе кормовую хатку, куда можно будет зимой, подо льдом забраться, приплыв из большой, семейной хаты, и спокойно пообедать прихваченными по дороге корешками. Ветер был совсем слабый, лишь чуть раскачивал камыш. Потянуло в сон. Так бывает, когда монотонно шуршит камыш, а в спину пригревает ласковое осеннее солнышко. Веки налились тяжестью…. Голова клонится, клонится.

Откуда-то слева, не от деревни, а с другой стороны, донеслись визгливые, протяжные поросячьи крики. Звуки летели издалека, но были отчетливы, пронзительны и жалобны, так жалобны, что перехватило горло, остановилось дыхание…. Артемий встрепенулся, сон отлетел в сторону. Снова все стихло. Даже ондатра притихла, словно и она услышала странные, стонущие звуки и испугалась чего-то неведомого.

Уже несколько лет, как в плавнях завелись дикие кабаны. Говорят, что уже кто-то из охотников добывал, но, похоже, что это всего лишь разговоры. А вот что волки пришли, это точно. Волки водились в этих краях, а с появлением кабанов, вроде как размножились многократно. Собак поели у многих охотников. Те гончаков держали, зайцев гоняли до половины зимы, пока глубокие снега не придавливали. Теперь же собак такой породы в деревне не встретить, волки всех кончали.

Волки и раньше были, встречались то одному, то другому, но с первым же снегом все уходили на плато. Артемий и не знал, где это плато, но дед рассказывал, что там снег всю зиму не выше колена, и что туда со всей округи олени сходятся на зимовку. По этой причине там и сделали заказник. Вот туда, на плато и волки утягивались, сытно там зимовали. Теперь же, с появлением кабанов, некоторые волки, а то и целые выводки, остаются зимовать в плавнях, всю зиму охотятся на поросят. Вот и теперь, похоже, что идет охота.

Снова закричал, захлебнулся своим истошным криком поросенок. Его плач отлетел куда-то кверху и плыл над притихшими камышами, заставляя замереть других обитателей плавней, прислушаться, и осознать, что кого-то настигла смерть. Всем становилось не по себе. Крик, теперь уже не резкий и визгливый, а просто хриплый, будто разорванный, раздался снова. Это было уже совсем близко. Артемий схватил ружьё и прижал к себе, прислушивался. Сердце колотилось, хотело вырваться. С резким разворотом, прокатившись по воде, как на лыжах, в самые чучела сели утки, вертели тревожно головами, осматривались. Охотник замер, видел уток, но стрелять не стал, даже желания такого не возникло. Тихонько привстал и, развернувшись спиной к уткам, к чучелам, снова сел, притих. И ветерок совсем успокоился, камыши вяло топорщились, едва касаясь друг друга. Осенняя тенёта медленно приплыла по воздуху и опустилась на холодную сталь ствола, окутала прицельную планку ружья. Охотник торопливо протер ствол, содрал и смял в кулаке тенету, от волнения приоткрыл рот.

Оттуда, где недавно слышался крик поросенка, надвигался треск ломаемого камыша. Треск наступал так стремительно, так напористо…. Сзади с шумом взлетели утки…. Артемий вздрогнул всем телом, вскочил на ноги, поводил по сторонам стволом, снова сел, напружинившись, приготовившись. Он ещё и сам не мог понять, к чему же ему нужно готовиться. Шум ломаемого камыша стремительно надвигался, становился ближе, ближе…. Уже было слышно, как под чьими-то ногами хлюпает, плещется вода, а ног этих было множество, и хлюпанье это превращалось в бешеный поток, неизвестно откуда и куда льющийся…. Стало различимо уханье, и было понятно, что это не люди, это звери, бешеным стадом летят по плавням, подминая под себя непролазные заросли камыша…. Продавливают, проваливают лабзу, копытами рвут податливые корни болотных растений, и хрипят, хрипят, хрипят, увлеченные бешеной гонкой! Ничто не в силах остановить этот бешеный, живой поток, как и не может никто повернуть его вспять, или, хотя бы отворотить в сторону.