Владимир Молодых - Казачья Молодость

Тогда налетела конная жандармерия, стала теснить и нас, и песню, пытаясь нас рассеять. А следом пронеслось над головами: «Казаки!» Толпа загудела, сжимая ряды идущих на митинг, чтобы не пропустить казаков. А тем временем жандармы оттеснили нас с аллеи за деревья парка. Стала глохнуть и песня. Кто повзрослее, из наших – успели укрыться за деревьями, а мы, младшекурстники, оказались вдруг впереди наших. Я только хорошо помню, как впереди блеснул поясок сабли летящего на меня жандарма. Это был жандармский офицер. Я до этого уже видел как этот «в голубом» офицер бил шашкой плашмя по головам, по спинам людей ворвавшись в толпу. Я, не раздумывая, шагнул навстречу несущемуся коню. Одно я успел – инстинктивно сделал шаг в сторону и пропустил коня, а потом остановил его за узду. Конь жандарма попытался встать на дыбы, но в этот же миг на замахе сабли – грянул выстрел из-за моей спины. Все тут же смешалось – как там у поэта: «кони, люди». Я только помню как кто- то сильными руками отнес меня вглубь парка. Позднее вспоминая все случившееся, я не помню, что в тот миг испытывал чувство страха. Была одна мысль: остановить коня. А это мог – даже должен был сделать – только я. Я – знавший коней. Меня этому научила сама казачья жизнь. Хоть я был в форме гимназиста, но под ней казачье сердце. Оно не обманет и не подведет. Вот так все и было. Это потом мне припишут соучастие в покушении на власть, так как был ранен жандармский офицер. Но для меня было важно то, что тот офицер скакал на белой лошади из конюшни отца Петра. Ведь именно на этом коне я впервые в жизни почувствовал бег настоящего скакуна. Интересно, узнал ли конь меня, когда я схватил его за узду? А то, что был именно этот конь, – я узнаю только спустя годы. Я не знаю, что бы было со мною, не останови я коня. Знаю одно, что налетевшие казаки били нагайками так, что шинели лопались на спинах попавших гимназистов. Эта жестокая расправа, думал я тогда, – и всего-то за песню. Как несправедливо! Мне же остался от того дня всего лишь один миг. Миг, когда встретились наши глаза – жандарма и мои. Глаза его были на перекошенном от злобы лице. Я не увижу, как в следующий миг голова его дернется в сторону, и кровавая полоса перечеркнет его породистое лицо. Оно придаст его лицу или лицо урода, или героя. Этот выстрел и мне перечеркнет всю мою жизнь. Только это я осознаю не сразу. С того дня пойдет отсчет того, что мне придется пережить. Этот жандармский капитан будет меня преследовать вплоть до поры репрессий в годы расказачивания. Он загонит меня в вагон для смертников. Но вскоре и сам угодит туда бесследно…

Манифест от Октября не принес обещанных свобод. Все свободы в России только декларируются. Так было и так будет. Да и было бы самоубийством, если бы государство – читай – власть стало бы исполнять буквы закона. Вот и Манифест свободы обещал, а на деле их нет. Ибо государством не закреплено в указах право на свободы собраний, союзов, а не закреплено, значит, этих свобод просто нет. Обещанные свободы вскоре были забыты и под окрики надзирателей начались обыски запрещенной литературы у членов кружков.

А следом вскоре пошли и репрессии. Угроза попасть в список неблагонадежных нависла и надо мною.

Царизм держался за самодержавие, и даже Думская монархия вызывала у власти дрожь, так как этот путь для России опасен: он может поколебать правосознание народа и дать повод к смуте. Ведь люд в России таков, что, по словам современника Петра первого: «…он на гору еще и сам десять тянет, а под гору миллионы тянут: то како дело его споро будет?» Вот и сейчас власть царя тянула Россию к революции. Хотя образ царя вызывал в умах и сердцах простых людей мистическое благоговение. А ноне так же мистически звучит слово «социалист», но в нем от всякого злодейства больше позора и ужаса.

После известных потрясений в гимназии, в доме, кажется, ничто не предвещало бури. Хотя что-то сестры, конечно, слышали, хотя бы о том же митинге в гимназии. Но сестры были воспитаны и имели достаточно здравого такта, чтобы одолевать меня вопросами, добавляя лишь горечи в мою душу. Но от этого мне не стало легче. Росло внутреннее напряжение. Я замкнулся, ушел от общения с сестрами.

В один из дней в доме был гость. По голосу я в нем узнал Бутина. Выйти не решился, но и меня никто не позвал. Видно я ему был не нужен. О чем он говорил со своей сестрой и моей хозяйкой – мне не известно. Но сам приезд – известного в городе золотопромышленника – в эти тревожные для меня дни, похоже, был не случайным. Видать по всему – мои дела были скверны. И уж он-то, конечно, приезжал по мою душу. Но почему-то не зашел ко мне. Выходит, плохи мои дела.

С его отъездом девушки взялись меня наперебой учить игре на пианино. Но мое состояние души не было готово к высоким чувствам. Но я был невнимательным учеником. У меня все валилось из рук, ничего не получалось, а они смеялись громче обычного. Нина была старшей из сестер, а потому более сдержанной. А вот Наталья, младшая, пыталась, наверное, что-то мне сказать или что-то спросить. Она хитро улыбалась своими темными глазками, будто они что-то знают про все. В ее вопросительных взглядах явно что-то было. Но ее во время одергивала Нина и та обиженно опускала голову. По вечерам Нина просила продолжать чтение романа Гончарова. За чтением я заметил, что они с особым интересом наблюдают за мною, как за мальчиком, которого за провинности наказали, но теперь его надо пожалеть. У русских такое принято. Только позднее они откроют тайну этого ко мне интереса. Глядя на меня, они хотели понять, как казак смог стать социалистом. Такие слухи бродили по городу. Зато у них вырос интерес ко мне. И вот я по вечерам рассказывал им о казаках-землепроходцах. Как они отстояли границу России по реке Амур. Как гибли казаки, отстаивая город Албазин на Амуре. Как освоили Даурию казаки, отбиваясь от местных кочевников. Даже напомнил им слова неизвестного поэта: «…Просторы открывались, как во сне, от стужи камни дикие трещали, в Даурской и Мунгальской стороне гремели раскаленные пищали…»

Однако учеба пошла своим чередом. Учился я с упорством, одолевая разные и трудные языки. Даже хозяйка заметила, с каким я усердием делаю уроки. Как-то девушки пригласили меня делать уроки вместе за большим столом. Я не возражал. Так оно и пошло. Нина, заметив мои трудности в русском, тут же подсела ко мне так близко, что тепло девичьего тела лишило меня всякой сосредоточенности. Наташа сгорала от зависти.

– Учиться надо легко, без напряжения. А то вон, Яша, от натуги как порозовел. Видно в пот ударило, – хихикнув, заметила Наталья, поглядывая на нас, – Еще гениальный поэт оставил нам завещание: учиться понемногу, чему-нибудь и как-нибудь! Скольких наук из гимназии мы потом выбросим за ненужностью. Чтобы записать открытую Яковым землю, не надо совсем быть филологом русского. Ведь и наскальные надписи читают. Все надо знать середку на половинку. Так, кажется, сказано где-то…