Владимир Молодых - Казачья Молодость

– Я уважаю, вашу родову – казачество, – как-то при встрече проговорил он мне.– У вас, что ни казак – то Пугачев. Ты, видать, то же из атаманской семьи. Оно видать птицу по полету. Таких орлов в гимназии еще не бывало. Не зря ты дважды Блину нос утёр. Что ж, Пугачев ноне России так же нужен, как при Катьке-царице. Наступает время борьбы – вот оно то и родит нового Пугачева. Мы готовимся к этой борьбе. А тебе, я думаю, надо отойти от нас. У тебя, я слышал, есть мечта своя, так что дороги у нас с тобой разные. Иное дело я. Я поступлю в университет, чтобы стать профессиональным революционером. Ты же с нами получишь в лучшем случае «неблагонадежность»… А это все равно, что у каторжанина клеймо. Запомни это, брат!

И все же с Петром мне помириться надо – решил я. Пришлось вспомнить все наши разногласия. Пришлось, со многими мыслями Петра согласится. Но нужен был разговор, чтоб доказать свою лояльность к его высказываниям по поводу хотя бы того же кружка. Однако подступиться к его гранитной монументальности было непросто. Хотя с какого-то времени я перестал замечать величие Петра.

– Мы, народ служивый. Это ты верно заметил, Яков, – как-то заметил Петр, – а уж как власть нас назовет – это ее дело. Да, были жестокие страницы из истории служивых. Тот же стрелецкий бунт. Но служивый человек он власти нужен. Вот и назвали очередных служивых казаками. Так мы стали городовыми казаками.

Я понимал, что слова эти Петра, от которых бы я в другой раз отказался. Ибо был уверен, что они, городовые казаки, не имеют права называть себя казаком. Вот это и был наш камень преткновения. Петр утверждал, что он казак, а я был с этим не согласен. Но после этих последних слов Петра я сейчас промолчал. Я не сразу, но понял, что Петр не любил проигрывать, видно, слишком большое самолюбие и немалые амбиции в нем были. И еще раньше. Чувствуя, что он проигрывает – он оставлял поле боя. Теперь я просто не возражал. Правда, он при этом имел привычку глядеть прямо в глаза мне: чем же я могу ему возразить?

Я все реже и реже посещал кружок. Сейчас он как бы становился на пути моей судьбы к конному спорту. И там, в конюшне отца Петра я понял, что стать конником – это мой путь. Но я все же поддерживал связь какую-то с кружком, я не пропускал листков рукописной газеты кружка, так что, когда это листки попадали в класс, я их прочитывал. Я оставлял кружок без сожаления, но духу товарищества в кружке я никогда не изменю. Ведь он был сродни духу казачьего братства. Но кружок – и это мне будет урок на всю жизнь – научил меня думать, а если что-то и принимать, то не на веру, а через убеждение. О своем решении оставить кружок я не сказал Петру – мы не были близкими товарищами, но он при всей своей природной прозорливости, я думаю, сам догадался. Не зря он с каким-то удивлением смотрел на меня, закусив свою пухлую губу. Похоже, он в чем-то сомневался, глядя на меня…

Но события первой русской революции изменило нашу жизнь. Через старшекурсников я узнал, что из центра Союза студентов России приходят листовки. Они призывали готовить бойцов к предстоящим сражениям. И этот момент истины настал. В гимназии появилась листовка с Манифестом, принятым царем в октябре. Манифест дает право свободы союзов и собраний. Словом, самодержавие дарует гражданские свободы и неприкосновенности личности. Это была всего лишь декларация прав и свобод, но лидер кружка Евгений воспользовался им и объявил митинг во дворе гимназии. Кроме кружковцев, вышло немало и гимназистов, особенно старших классов. Были и те, кто поддерживал идеи партии эсеров и кадетов. Я не мог оставить своих прежних друзей. На крыльце гимназии столпились любопытные: чем все это кончится? Среди них я заметил и Петра. Вышел директор и учителя. Надзиратель хотел было разогнать нас, но директор остановил его.

– В этих новых условиях первой русской революции, – в частности сказал Женя, – мы не остановим наше просветительское дело, начатое нашим кружком в листках нашей газеты. Да, Манифест – это обязательство, которое принял на себя царь. Но как декларация – она не более чем фиговый листок, прикрывающий нищую наготу народа, его невежество. И все же Манифест выявил слабость власти и что неограниченной монархии пришел конец. Россия встала на дыбы – и Манифест вынужденный шаг власти. Теперь депутаты государственной Думы, эти избранники народа, скажут свое слово – и с ним царю придется считаться.

После митинга была подана петиция в дирекцию гимназии с требованием отменить телесные наказания. На этом сходка завершилась, Оратор объявил, что в городе объявлена всеобщая стачка в пароходных и железнодорожных мастерских. А парке состоится городской митинг. Пройдут день-два пока войска, вернувшись с бесславной войны с японцами, славно будут воевать со своим народом – и вскоре все в городе затихнет. Но еще долго в городе не утихнут разговоры о митинге в гимназии. По городу поползут слухи, что проходят аресты социалистов зачинщиков смуты.

А в тот день мы, воодушевленные речью нашего «вождя», двинулись в городской парк на митинг. Вот там и последует то событие, что станет драмой всей моей жизни. После этого случая в городе будут только и говорить, что гимназия – очаг социалистов и что именно они застрелили, якобы, жандарма. Хотя на самом деле – все было далеко не так… Правда, было одно но… Ведь Евгений в конце своей речи сказал, что по решению центра Союза студентов этот день объявляется днем неповиновения. Если неповиновение властям – то это открытый протест.

Мы, участники митинга, нестройными рядами двинулись в парк. Впереди шла группа кружковцев во главе с Женей. Он был почти на голову выше многих из нас и был признанным авторитетом. Повсюду были слышны тревожные гудки паровозов. Вскоре наша группа слилась с городской массой рабочей молодежи. У самого входа в парк старшекурсники остановились, сгрудились и вскоре послышались слова «Марсельезы». Песню подхватили рабочие, и она стала звучать призывом к решительным действиям. И вот уже над бесконечными толпами все прибывающих рабочих зычно гремели слова: «Вставай, поднимайся рабочий народ, иди на борьбу люд голодный…» Песня крепла, ее подхватили и понесли дальше, придавая митингу большей решимости и твердости.

Напротив нас через широкую аллею парка стояла большая группа учащихся кадетского корпуса. Они свистели, кричали, стараясь заглушить песню, начатую нами. Но разве можно заглушить «Марсельезу», если ее поет народ. Кадеты посылали в наш адрес проклятия, свои унизительные для нас: «Шпаки!» Другие из них корчили нам рожи. Но мы на их провокации не поддавались. Нас даже предупредили, что кадетов вызвали сюда устроить свалку и в этом обвинить гимназистов, а полиции будет повод применить против нас силу. А нас потом пресса обвинит, заклеймит, как зачинщиков беспорядков в городе. Евгений подбадривал нас, называя кадетов монархистами, потому что видят в нас своих противников власти – либералов. Так кадетам и не удалось спровоцировать беспорядки. А песня так окрепла, что заглушала крики кадетов. Песня баррикад ушла в массы и расширялась. А мы, мальчишки, впервые попавшие на митинг, впервые видели, как от нас песня пошла в народ. А между тем толпа густела, люди уже не мельтешили, а упорно, тупо надвигаясь, уплотнялись под давлением людского потока.