Андрей Щупов - Пленэрус

У стены, весь тотально перекрещенный – руки на груди и одна нога поверх другой – величаво застыл критик Максимилиан Усачевский. Как всегда надменный, с претензией на эпатаж и некую сверхчеловечность, этот красавец не то что не курил, а даже вроде как и не дышал. Иной раз Павлу казалось, что его можно принять за каменно-мраморное изваяние, настолько он был спокоен и неподвижен. На его мизинце красовался массивный перстень с темным агатом, а рядом у стены покоился стек с рукоятью в виде звериного черепа. Короче говоря, тот еще Воланд, хотя статьи Усачевский писал действительно сильные – это признавала добрая половина союза. Другая половина вообще никого и ничего не признавала – ни Рахманинова с Прокофьевым, ни даже Джона Леннона.

Поблизости от критика, стиснув руки меж острых коленок, притаился тихий и робкий Шура Бочкарев, студент и поэт, а по сути, мальчик на побегушках, которого для того, кажется, и приняли в союз, чтобы было кого гонять в магазин за холодцом и алкоголем. Стихи у Шуры были тоскливо-возвышенные, с отчетливым суицидальным оттенком. В союзе подозревали, что оттенок не исчезает по причине затянувшейся девственности студента. Кое-кто полагал, что, обретя подругу жизни, Шурик сменит акценты и начнет, наконец, писать жизнеутверждающие вирши. Куржаков же опасался, что произойдет более грустное, и с появлением подруги жизни юноша позабудет о поэзии напрочь.

Подле окна, сгорбившись и нервно потирая ладони, сидел Юрий Лепехов, поэт Божьей милостью и безнадежный семьянин. В том смысле, что, угодив однажды в капкан случайного брака, Юрий недальновидно наплодил массу детей, чем и обеспечил себе окончательное и многотрудное счастье. В любимом кресле возле батареи восседал кудлатый и седой Вячеслав Галямов, человек редкого добродушия – из тех субъектов, кому можно было наступить на ногу, а в ответ на извинение услышать улыбчивое поощрение: «Да чего там! Топчите на здоровье!» Если же на ногу наступала женщина, Галямов и вовсе рассыпался в голубином ворковании: «Господи! Да это я у вас должен просить прощения! Точнее – благодарить! Извольте еще разок… Да хоть даже два разка…»

И наконец, точно снайпер, держащий всех под прицелом, за председательским столом расположился главный инициатор слета – Михаил Ржавчик, яркий, точно новенькая игрушка, со зловещим румянцем на младенчески пухлых щеках, аккуратно причесанный, обманчиво улыбчивый.

Разумеется, в союзе опять спорили. Атмосфера бурлила, нервные пузыри вздымались и лопались, обжигая стены.

– О чем ругаемся? – шепотом осведомился Павел у Юрочки Лепехова.

– Да леший его разберет, – тем же шепотом отозвался Юрочка. Растерянно пояснил: – Уже и Катынское дело вспоминали, и армию Андерса раздраконили, и правительство Сикорского проутюжили.

– А еще про что?

– Про жиреющую Америку, про Европу с ее гендерным борщом.

– До чего договорились?

– Ну, это как обычно… До скорого Армагеддона. Потому как работать надо, а как без вдохновения-то? Талонов на него еще не придумали. – Юрочка протяжно вздохнул. – Значит, без гвоздей снова не обойтись.

– Каких еще гвоздей?

– А тех, которыми читателей к позорным столбам… Чтобы на всех дорогах – как войско Спартака.

– Господи! Их-то за что?

– Так не читают нас, суки!

Павел ласково приобнял Лепехова. Тематика споров в союзе никогда не была принципиальной. Спорили и впрямь о чем угодно – от проблем в современной космонавтике до времен, когда казнили цицеронов с сократами. Мнения и полюса разбегались до полярных, с той же легкостью сходились, производя рокировку. Павел не мог припомнить случая, когда, оказавшись под крышей союза писателей, застал бы коллег за умиротворенной и плавной беседой. Чайные церемонии здесь так и не привились; говорить коллеги предпочитали на повышенных тонах, неизменно отстаивая правду-матку, скрещивая филологические рапиры, разя рифмами и цитатами, словно дубинами. Вот и теперь в воздухе реяли мохнатые стяги Асада, Каддафи и Шикльгрубера. Первым двум, разумеется, сочувствовали, последнего били с привычной беспощадностью, подпуская, впрочем, некой философской ванили – вроде той, что мог бы, да не стал художником, а если бы стал, то, верно, не развязал бы столь чудовищной бойни, а если бы не развязал, то приключилась бы иная – между Штатами и Россией. Словом, вырисовывалась все та же фантазия до-мажор на тему «если бы да кабы», чего пишущее сообщество никогда не боялось, в труху разнося перл об истории, не терпящей сослагательного наклонения. Разве что спорили об авторстве искомой сентенции. Поскольку ни Хампе с Эйдельманом, ни Сталин с Марксом на первенство явно не тянули. Эти только умело обыграли фразу, после чего спорить с сомнительной апофегмой стало неприлично. Более того – опасно. Обсуждать бифуркационные стигматы и судьбоносные распутья дозволялось лишь детям да умалишенным писателям…

– Не-ет, братцы, мы с вами вечные сверчки! Как в стрипбарах вокруг своих шестков крутимся! За что таких помнить? Взять того же Мисиму – как достойно погиб! Изящно, дерзко! Не напиши он вовсе ни одной книжки, всего равно бы запомнили.

– Подумаешь, сэпуку сделал.

– Не смущай народ, говори нормальным языком!

– Я нормально говорю – сэпуку, харакири – какая разница?

– Разница есть. Для японцев это акцент! Немаловажный! Вот Ферхюльст сделал харакири. Тоже, между прочим, в сорок пять…

– Да не делал он себе харакири! Спокойно умер своей смертью, когда был уже академиком…

– Друзья мои, не о том вы спорите. Не о том! Дело не в смерти Мисимы, а в том, что ей предшествовало. А предшествовало то, что на военной базе в Итигае писатель взял в заложники не кого-нибудь, а самого японского командарма! После чего забаррикадировал с товарищем выход и с балкона перед солдатами произнес пламенную речь. В частности, призвал к перевороту и смене власти. Вот это был поступок!

– Здрасьте! И что вы тут нашли красивого?

– Отвага всегда прекрасна. Особенно на миру. Можно повеситься в шкафу, а можно и на мраморной руке вождя – на какой-нибудь заглавной площади. Согласитесь, есть разница?..

Павел почувствовал, что голову у него начинает кружить – совсем как на детской карусели.

– Ну-с? Как вам наши дебаты? – тихо поинтересовался у него Галямов.

– Не знаю, – честно признался Павел. – Хотя Каддафи и впрямь жалко – практически коллега, стихи писал, Джамахирию сочинил. Нам такого точно не придумать.

– В том-то и дело, дорогой мой. В том-то и дело! – шепот Галямова тут же перерос в басовитый рокот, руки мэтра, точно пара встревоженных голубей, вспорхнули с колен, и Павел зачарованно проследил за их полетом. Как-то красиво это у Галямова получалось – не то дирижировал, не то рассекал пространство двумя отточенными шашками.