Андрей Щупов - Пленэрус

– Помним, помним, – кивнул Василий Гаврилюк. – Всех тогда в слезу вогнал. Так за него распинался.

– Так я, старый дурак, помочь хотел. Думал, не печатают человека, вот он и злой как собака. А этот ренегат в издательство прибежал, скандал устроил. Требовал, чтобы его вперед меня пустили. Галямова, мол, без того издают, так что подождет квартал, не усохнет. Более того, намекал, – Вячеслав Маркович прижал руки к груди, – откровенно, друзья мои, намекал, что я сам будто бы не против. Хорошо, там решили проверить. Спровадили этого субъекта и мне отзвонились. Честно скажу, я был потрясен. Это ведь даже не предательство, нет! – заурядная человеческая подлость. Нет, мне не жалко, я свою очередь с радостью добрым людям отдам, но объясните мне, как можно так себя вести?

– То есть, ты решительно против данной кандидатуры?

– Увы, други мои. Стыжусь своей мелочности, но голосую против.

– Вот и не будем спорить, дальше поехали… Вараксин Алексей. Автор частушек и двух поэтических сборников.

– Плюс матерные пьесы добавь.

– Ну, их, положим, еще не опубликовали, так что я полагаю…

– Дальше, дальше читаем!

Тележка обсуждения бодро покатила под гору, и уже минут через пять весь писательский список был зачитан.

– Что же получается, – Галямов вновь огляделся – на этот раз изумленно, – утвердили только присутствующих?

– Вы же сами всех забраковали.

– Дорогие мои товарищи! – Галямов встал. – Можно ругать водку, можно ругать правительство, но сами смотрите, до чего мы договорились. Получается, что на трезвую голову мы черствы и жестокосердны?

– А может, наоборот – объективны и рассудительны?

– Как бы то ни было, – Василий Гаврилюк поднял перед собой список и приспустил на носу очки, – мы прописали пятерых человек: Галямова, Ржавчика, Куржакова, Юру Лепехова и Костю Белкина. Усачевский не может, я, к сожалению, тоже. Конечно, в принципе не так мало, но…

– Давайте Шуру Бочкарева возьмем!

– Я уже объяснял, август заканчивается, у Шурика АХЧ и начало учебного года.

– Шур, может, плюнешь? – Ржавчик развернулся к молодому поэту. – От сессии до сессии, сам знаешь, живут в деревне весело.

– Нас и так обещали на картошку послать, – стеснительно выдохнул Бочкарев. – В первую очередь тех, у кого хвосты.

– А ты у нас, значит, из отряда хвостатых?

– Господа, господа, пять человек – это нонсенс! – возмутился Ржавчик. – Какая-то, понимаешь, октябрятская звездочка! Давайте относиться к делу серьезно… Я администрирую, договариваюсь, Галямов стихи читает, Куржаков – прозу, Лепехов – тоже стихи, Костя поет…

– Еще и танцую!

– И танцует, да… Но кто-то должен и подстраховывать. А если у Галямова голова разболится? А Куржаков ногу сломает? Или ключицу, к примеру?

– Чего ты болтаешь!

– Я только просчитываю варианты.

– Ничего себе варианты!

– Как хотите, но нужны запасные игроки. Шурочка, давай все-таки заменим твою картошку на литературный десант. Мы тебе письмишко организуем. В деканат или на имя ректора. Объясним все честь по чести, печать нарисуем, подпишемся. Неужели не поймут?

– Ну, я не знаю…

– Вот! Один человек уже есть! – глаза Ржавчика победно блеснули. – Василий, ты как? Письмо сделаем?

– Сделаем, какой разговор.

– Вот и ладушки! – Ржавчик с шумом выдохнул, так же шумно вдохнул. – Забыл сказать, что одного человека – так сказать, внештатно – я включил в список по собственной инициативе. Между нами говоря, он и эскизы нам готов накидать – для возможных афишек.

– Погоди, погоди! Ты не Беню ли Варанова хочешь взять?

– А что, человек безотказный, рисует мастерски.

– Он же мегарасист! И книги принципиально не читает.

– Вот и будем воспитывать. Главное, он точно свободен. С последней работы его недавно турнули, так что…

– А мне нравится эта идея! Он ведь может портреты всем нарисовать. Кого из вас он рисовал до этого? Никого. А там будет время, – глядишь, увековечит в масле да темпере. Будете висеть потом рядом с картинами Воловича…

На эту приманку собрание клюнуло. Повисеть в масле и темпере захотелось многим. Конечно, Беня был сумасшедшим, но местных сумасшедших давно уже не боялись. А увлечение теориями Ломброзо, Мальтуса и Макиавелли прощали и людям более свирепого нрава. Кроме того, наивные теории Бени умиляли до слез. Скажем, Бенислав искренне верил, что количество семян-душ, ежегодно просыпаемых сверху, остается некой вселенской константой. При этом количество тел-скафандров росло в геометрической прогрессии. Следовательно, люди обречены были мельчать и глупеть, процент личностей снижался, а демократический строй знаменовал последнюю стадию загнивания цивилизации. И говорил об этом художник с такой истовой убежденностью, что с ним даже не пытались спорить.

А еще согласно умозаключениям Бенислава, мир должен был давным-давно погибнуть, поскольку нормальный человек во власть не лез – брезговал, виртуальная экономика обрастала стеклянным куполом, угрожая вот-вот рухнуть, атом и химия душили планету, а вирусы с бактериями год от году зверели. Тем не менее, все шло прежним чередом; мир пыжился, задыхался от копоти, но держался, что железобетонно доказывало существование Бога. «Есть, стало быть, Нечто, что еще печется о нашем дурдоме». Таким примерно образом, Беня вычислял Всевышнего.

– Итак, если берем Варанова, набирается семеро, верно? По-моему, число неплохое – сулит удачу! – Гаврилюк обвел присутствующих председательским оком, но главного все-таки не узрел.

– Не семеро, а восьмеро!

Собравшиеся в кабинете разом повернули головы. В дверях стоял поэт Пугачев – чуть покачивающийся, как всегда источающий неопределенную угрозу. Что интересно – звали его действительно Емельяном, однако для коллег он был просто Ёмой. А вот Пугачевым Ёма никогда не был – ни по бабушке, ни по дедушке. Но если Дундареву можно было прозываться Усачевским, почему Фомичеву не стать Пугачевым? Тем более что в отличие от писателей, метящих псевдонимами исключительно обложки книг, бывший Фомичев добился того, что в паспорте его воссияла та же грозовая фамилия. В общем, человек он был непростой, и многие в союзе поглядывали на Пугачева с откровенной опаской.

– Восьмеро! – с хрипотцой повторил Пугачев. Для наглядности показал почему-то пятерню.

– Ты что, подслушивал?

– Я не Ван Гог, я слушал.

– Подожди, подожди, мы ведь даже еще не голосовали, – Василий Гаврилюк обеспокоенно покосился на Ржавчика. – У нас здесь все коллегиально. Решаю не я…

– А я, – весомо перебил Ёма и шагнул через порог. – Квартиру свою сдал. На все лето – двенадцати таджикам. Двенадцати! Как у Блока. Потому и пришел сюда.

Более ничего к сказанному он не добавил, но шах был объявлен, ситуация предельно прояснилась. Поэт, пустивший на постой взвод гастарбайтеров, должен был где-то спать. Собственно, и приход его можно было расценивать как претензию на утлый союзный метраж. Василий Гаврилюк понял это раньше других, а потому заметно оживился.