Людмила Харсун - Из шкатулки Амандельгиды

Нерешительно перебираю содержимое шкатулки… Так вот какая ты, Амандельгида! Внешне сдержанная, лишенная показной сентиментальности, порой отстраненная – это для тех, кто знал тебя только снаружи. Но почему ты выбрала меня? Видимо, неслучайно. Видимо, почувствовала большое внутреннее родство и решила, что я найду применение тем секретам, которые ты не пожелала унести с собой.

Кто ответит на мои вопросы? Или же я должна искать ответы на них в одиночку? В любом случае я должна попытаться. И я попробую найти эти ответы и выполнить неназванную просьбу. Но для начала я должна поговорить с ней, ведь она здесь – в этой своей шкатулке. Дух ее, почему-то не ушедший из материального мира, требует от меня некоего соучастия. Пусть оно будет. Спасибо за доверие, Амандельгида, я принимаю его!

Погруженная в раздумья, я не сразу заметила движение времени, и что мой ангел хранитель с тем же именем тихо вышел, оставив нас наедине. Да, сдержанность и деликатность в этой семье считаются важными качествами. И я буду этому соответствовать. Но, кажется, я повторяюсь…

А сейчас я преодолею растерянность, нахлынувшую на меня и начну то, чего хотела от меня она, – я выберу то, что уже можно опубликовать. Возможно, это просто игрушки, которыми тешила свой разум зрелая дама. Но так ли они бессмысленны, чтобы отвергнуть их? А может быть, это некое вступление к теме, которую я пока не разглядела в ворохе рукописей? Прелюдия к грандиозной опере, способной тронуть людские сердца?

В любом случае моя тетушка обратилась ко мне неслучайно. Я должна трепетно выполнить ее завет, даже если мне пока непонятен смысл ее посланий. Но я пойму, я постараюсь. Дай мне силы, Амальдегида!

Да, я сделаю это. В союзницы и соавторы нам с Амандельгидой я возьму Ульяну. Ее фотографии лучше всего отразят дух и смысл написанного. Ведь отразить дух и смысл важнее, чем буквально проиллюстрировать текст.

Итак, фото в книге – от Ульяны Харсун, моего любимого фотохудожника, тонко чувствующего вкус и запах бытия.

А дальше… Дальше будет видно.

Я так полюбила его – этот звук, плывущий в открытом пространстве и плещущийся по ветру, как полощутся на по воздуху легкие флаги и ленты в девичьих косах. Теплыми летними утрами он возникал в суете мегаполиса вначале неуверенно и робко, словно встраиваясь в резкие неровные вибрации проезжающих автомобилей. И лишь потом набирал силу и уверенность, подчинял себе все остальные звуки и шумы. Он проникал ко мне через окна, едва приоткрытые, застенчивые, избегающие прямого контакта с громкой улицей.

Мелодия постепенно нарастала и становилась будто бы более осязаемой, плотной, упругой. На высоких нотах звуки ее заставляли мое сердце взмывать вверх, подкатывая к горлу, и сладко падать куда-то в область живота на низких. А по животу, груди и сгибам локтей словно кто-то водил перышком – так было щекотно и сладко.

В этом потоке я слышала отсылки к Луи Армстронгу и аранжировки Джеймса Ласта, то Кенни Джи незримо плыл на волнах своих интерпретаций, то включался родной наш Корнелюк. Набрав силу, композиции перетекали из одной в другую без пауз. Казалось, невидимый саксофонист уже не может остановиться. Порой, отойдя от основной темы, музыкант выдавал неистовую импровизацию, спиралью возносившуюся к изумленным небесам. И эта импровизационная неровность давала надежду на некую иллюзорную свободу. Да, свободу, такую желанную и такую опасную.

И включалась моя фантазия, я представляла задумчивого музыканта. Он был высок и осанист, но не той искусственной актерской прямотой корпуса, которая нужна людям, чтобы спрятать за ней свою неуверенность. Он был прям по рождению, благородство которого позволяло ему не думать об осанке и прочих внешних вещах. Он был прост, аристократически прост, он не придавал значения мелочам и деталям.

Едва ли не каждое утро в теплые времена он выходил на открытую террасу Х-плаза, комплекса, созданного для развлечения людей высоким искусством. Он хотел поделиться с городом и миром красотой, проявленной в музыке. И еще для собственного удовольствия играл он часами под внемлющим небом, пока солнце не уходило за причудливо бликующие крыши.

Порой он останавливался передохнуть, встряхивал головой и окидывал с высокого лба прядь волнистых темных волос, едва подернутых сединой. Он сам был воплощением музыки и продолжением саксофона. Даже, в какой-то степени, инструментом своего саксофона, если такое возможно.

Моя фантазия продолжала рисовать картинки. И в этих картинках тот, чья фамилия дала название развлекательному комплексу Х-плаза, один из великой актерской династии, худрук театра, основанного еще его гениальным отцом, сидел на той же отрытой террасе, уставший от несовершенства этого мира, такого прекрасного и такого порочного, и от его людей, таких несовершенных. Он часто сидел на этой террасе, отрешившись от бренного, и в архетипически печальных глазах выражалась вся мудрость его нации.

Актер размышлял о многом – и о театре, ставшем домом и радостью, его крестом и наказанием, и об учениках, в которых он зачастую черпал молодую энергию, и не дававших ему поддаться усталости окончательно, о вещах глубоко философских и делах приземленно-будничных.

Чем реже ему удавалось найти минуты полного покоя, тем больше они давали ему удовольствия, и он приходил на эту террасу, и сидел несколько минут воспаряя над шумом города, в стороне от своей школы искусства, от руководимого им театра, в котором он и играл, и режиссировал, и руководил. И в этом расслаблении зачастую приходили самые неожиданные мысли и самые свежие решения.

И еще он любил эти звуки саксофона. Его тонкие слух ловил, конечно, легкие диссонансы, но в целом это была качественная и вдохновенная работа. Что-что, а настоящее вдохновение актер отличал. Чувствовал его безошибочно. Он даже подумывал поставить одноактную пьесу с участием саксофониста и собственно саксофона, такой моноспектакль, полный душевных терзаний, неосуществленных мечтаний, невоплощенных амбиций. Этот спектакль должен быть наполнен настоящей музыкой и человеческим теплом. На него должны прийти взрослые зрители, составлявшие многолетнюю основу аудитории его театра. Да, его театра.

Возможно, он думал об этом. И подносил к иронично искривленным губам – ну, несовершенен мир! – чашку с кофе, крепко зажав ее пальцами небольшой, но твердой руки. И кофе тоже был крепок и горяч, как и положено. Или нет, он подносил к ироничным полным губам бокал с розовым вином. Почему с розовым? Потому что розовое – на полпути между красным и белым, а значит, выражает всю полноту полутонов, все изящество градиента. А скорее всего, просто потому, что я люблю его сама, предпочитая и красному, и белому. Эту утомленную полу-улыбку я видела, время от времени пересекаясь взглядом с актером в каком-либо из обширных помещений Х-плаза.